Ага?

«Башка» - это огромная голова Ленина, наверное, самая большая в мире отдельно взятая скульптурная голова. Я лично таких бошек больше нигде-нигде не видел. Египетский сфинкс по сравнению с «Башкой» - престарелый мопс.
«Башка» похожа на мудрого неандертальца. Выражение лица у Ленина суровое. Ленин смотрит вдаль и словно бы хочет сказать: «Не нравится мне всё это». Что «всё» - неясно. Вообще «всё».
«Башка» настолько велика, что привычная нам поэтика загаживания памятников голубями здесь не работает. Кропотливый, самозабвенно-героический труд всех голубей города Улан-Удэ остается практически незамеченным. Может быть, если бы в Улан-Удэ водились летающие страусы, они бы смогли слегка припудрить уланудинского Ильича. Но страусы не летают и в Бурятии их нет.
В Улан-Удэ можно встречаться и у других знаменитых мест, например, у колоннады, называемой «Санта-Барбара». Или у туманной романтической скульптурной композиции по кличке «Кама-Сутра». Но все же центр, пуповина города – «Башка».
С Зинаидой Васильевной Серых мы, разумеется, договорились встретиться утром у «Башки».
Мы с Зинаидой Васильевной, моей московской сотрудницей, приехали в Улан-Удэ в командировку на несколько дней. Было самое начало зимы. Солнечно и где-то минус семь-восемь.
За пару дней мы сделали все, что полагается. Отчитали лекции. Потом долго покупали Зинаиде Васильевне дубленку. Купили. И это были самые неприятные и трудоемкие часы в моем пребывании в Улан-Удэ: ненавижу магазины.
А на третий, свободный, мы договорились съездить на Байкал (это где-то три с половиной часа на машине), а по пути заехать в знаменитый Иволгинский дацан, где в своем дворце сидит знаменитый лама Этигэлов. Тот самый, который в 1927 году добровольно ушел в нирвану, а через 75 лет, в 2002, при вскрытии саркофага обнаружилось, что лама остался нетленным. Везти нас должен был родственник Зинаиды Васильевны.
Дело в том, что покойный отец Зинаиды Васильевны был родом из Улан-Удэ и поэтому у нее в Бурятии куча родственников. Она здесь никогда не бывала, и вот подвернулась командировка. На двоих. Я поехал до кучи. Меня все время куда-нибудь то ли тянет, то ли влечет, то ли несет. И чем дальше, тем лучше. Такой уж я уродился.
Треть родственников Зинаиды Васильевны – русские, многие из старообрядцев, которых здесь называют «семейскими», другая треть – буряты, третья – полукровки. Смешанных браков в Бурятии очень много.
Сама Зинаида Васильевна явно унаследовала весь этот богатырский евразийско-сибирский букет. Кровь у нее термоядерная. Сама про себя она говорит так: «Во мне всё свиристит и произрастает».
Приехав, она поселилась у своих родственников, а я – в очень уютной гостинице «Гэсэр». Гостиница прекрасная, душевная. Можно даже сказать, задушевная. Каждый вечер, часов в одиннадцать, когда я только-только начинал засыпать, раздавался телефонный звонок и печальный женский голос то ли умоляюще, то ли безнадежно вопрошал:
- Девушку не желаете?
- Нет, не желаю, - печально отвечал я и вешал трубку.
А через час-полтора, когда я снова только-только засыпал, раздавался новый звонок и тот же голос грустно заклинал:
- Массаж не желаете?
- Нет, не желаю, - скорбно отвечал я.
- А девушку? – тосковала трубка.
- Нет, и девушку не желаю. Дайте поспать, - умолял я.
- Да и спите, мне-то чо… А девушки-то хорОши, ага?..
Я вздыхал и вешал трубку.
Раньше я думал, что это самое сибирское «ага?» - находка покойного Михаила Евдокимова, Царствие ему Небесное, и Васи из фильма «Любовь и голуби». Но в Бурятии я убедился, что «ага?» - реальность.
Покупаю сушеных омулей на уланудинском рынке. Омулей продает пожилая бурятка, удивительно похожая на свой товар:
- Вам омуля-то скока?
- Не знаю, штуки три…
- Так чо – штуки три-то? Штуки три-то – только мараться, ага?.. Берите кило, чо…
- А это сколько штук?
- Так, чо, штук десять, ага?.. Кружка-то пива под два омуля идет, ага?.. А чо?.. А пять-то кружек, это чо? С пяти-то кружек, доброму-то человеку и не пос…ать по-людски, ага?.. Берите два кило, чо…
Я взял десять омулей… Ага? А чо!
Их-то мы и жевали в машине по дороге на Байкал. Правда, омуль шел не под пиво, а под байки водителя. К «Башке» за нами подъехал троюродный дядя Зинаиды Васильевны на своих пегих от антикоррозийки жигулях начала восьмидесятых – и мы двинулись в путь.
Дядя – Петр Петрович Сухоруких, конкретный сибирский старикан лет семидесяти пяти, розовощекий, с бородой и васильковыми глазами, всю дорогу что-то рассказывал.
Сушеный омуль – божественная рыба. Как бы полурасплавленный солоновато-сладкий янтарь. Не оторваться.
Петр Петрович недобро пожевал омуля и, сердито выплюнув в окно, сказал:
- Омуль-то простылый, сухой, ага? Санки свернешь… Челюстя, значит.
- Да где же сухой, Петр Петрович, во рту тает… - возразил я.
- Это у вас там в Москве всё тает. Вам портянку в зубы втисни – всё вкусно. Был я в Москве-то, ага?.. Воблю мне свояк дал. Свежая, говорит, вобля, кусай, чо… Я куснул – мать чесная! Гайка, не рыбь. Я говорю: вы что ж, этта, всегда такое кушаете? Рыбь, она же должна мягкая быть, как шанежка. А это чо? Я ж тебе не щука блёсны шамать. Я в Москве-то на свадьбе был внучки, Вальки, ага?.. Сбили, значит, свадьбу. Пять лет как назад. Бабочки на стол налаживают. Мы сидим с мужиками, воблю эту гранитную сосем с пивом, про жись говорим. Муж внучки-то моей, бывший уж, ага?.. Артемка… кем он мне приходился-то, своячником?..
- Так они что, развелись? – удивилась Зинаида Васильевна.
- Через два года после. Порушили венцы.
- Это что значит?
- Развелись, чо… Ага? Они только свадьбу-то потушили и сразу лаяться. Вот таким вот самым образом. И правильно Валька его от себя отшугала. Он-то, этот своячник мой бывший, ботало енисейское, сразу на свадьбе напился до Алёшки, ага?.. Себя забыл. Бьёт себя в рёбра: я, говорит, москвич! А ты кто, чалдонка некультурная! Орёт: я терминатор, чо!.. Дурак-осина. Он в этом работал, как его… отт… на уме болтается… ну, где все сидят и ничего не делают… Как «опись» зовется, контора по-прошлому.
- Офис.
- О! Я, кричит, в описе работаю! А чо он там, в этом описе, ага? На потычках был.
- Это как?
- Верхоплавка, чо?.. Васька-принеси-чаю. В пятом сарае шестой венец. Сидел в описе с девками округлыми днями, сплётки тёр…
- То есть?...
- Сплётничал. Ляля да ляля. Еще и Вальке измены бил с описными-то этими подмалёвками. Москвички, они да, симпатичные, ага?.. если накрашенные. А если всю живопи;сь с ых смыть – затоскуешь. Наши-то девки – крепки, как шишки кедровые, аж все звенят от жизни, ага?.. А ваши-то, московские – подвывалы. Все у них не то, не так. Вечно с печали курють, как Сталин. Солнца у вас в Москве мало. Хмурь неделями. Отсюда люди без огонька. У нас-та триста дней в году солнце, ага?.. Ну, вот, чо… Вальке моей в Москве что делать? Пошла по помойкам.
- Ой! Что это?..
- Да нет… Этта того… по богатым домам убираться стала. На этой вашей… как её?.. с башкой рассталося… а! на Рублеве… Вот. А тут опись у Артемки описали – он и никто! Туда-сюда – никто не берет. Кризис, ага?.. А кому он нужон, перекати-шаланда. Ну и в хмель вошел. С утра до ночи зелено дымится. Ему, конечно, Валька пару раз придала ума. Веником по кумполу, ага? А чо? Он на день-два вошел в совесть, в потом – за своё, ушел взадпятки. Лежит на диване, как нерпа дохлая, а Валька пашет. Ну, и порушила она венцы. Сняла квартиру. И через месяц, чо, нашла мужика. Хороший, умный. На все скуки руки. Мастер, ага? Автосресаль. Москвич. Четыре года живут. Вот таким вот самым образом.
- Хорошо живут?
- Нормально. Ни в рай, ни в муку, а на среднюю руку. ПравнучкА смастерили, чо…
- А что этот… бывший, Артемка?
- Бывший-то?.. Говорят, перегорел в конец. Землю год как парит. Да… об ём уж собаки не лают, ага?..
- Сколько вашему правнуку? – спросил я.
- Полтора, чо?.. А твоя-то доча, Зинаида, когда рожает?
- Должна через неделю. Но родит или сегодня, или завтра, - спокойно ответила Зинаида Васильевна.
- Да ну! – воскликнул я. – Так вы ей позвоните, узнайте, как там дела.
- А чего звонить-то… Еще не родила.
- Откуда вы знаете?
- Чувствую.
- Ну и ну!
- Правильно, - сказал Петр Петрович. – Чего раньше срока икру метать, ага?.. Онна! Подъезжаем к дацану.
В слегка припорошенном сладким снегом дацане было тихо. Пахло подмороженными мочеными яблоками и березовым дымком. У ворот нас встретила бригада местных собак. Штук десять очень упитанных и очень похожих друг на друга шавок. Их дизайн колебался от карликовых пони до длинношерстных поросят. Они деловито и молча поставили нам на грудь, спину и плечи свои лапы, стараясь лизнуть в лицо. Скидывать их было бесполезно. У собак был радостно-покровительственно-торжественн
ый вид президентов, вручающих вам государственную награду. От розовых языков шел голубоватый парок. Обвешанные любвеобильными псами, мы двинулись внутрь монастыря.
В жизни я такое видел в первый раз. По сути дацан – нормальная русская деревня. Бревенчатые избы с разноцветными резными наличниками. В них живут ламы. Серые дровяники из горбыля с рубероидными крышами. Правда, заборов нет. И рядом разноцветные буддийские храмы с летящими китайскими крышами. Где я? Бритый лама в оранжевом халате и валенках колол дрова около своей избы и мурлыкал что-то из Юрия Антонова.
Дом ламы Этигэлова, конечно, был закрыт. Его открывают восемь раз в году, по важным буддийским праздникам.
- Жалко, - сказал я.
- Да… Баловство это всё, ага? – махнул рукой Петр Петрович. – Ты ж в буддизьм-то не веришь, чо… А от праздного-то куража к ламЕ стучаться – грех. Был тут, говорят, один то ли маршал, то ли генерал, шишка, чо… Приехал и говорит: пустите меня к ламЕ и всё. Ему: нельзя. А он: пустите, орёт, ага? А то, говорит, я кому надо в Кремле-то за зубцами скажу – вас вообще прикроют. Два метра кабан, рожа - как мои семь. Да еще при наградном «макарове». Да еще и выпимши, заполошный. Ну, пустили, куда его девать, чо. Он зашел, на ламУ глянул – и аккуратно в обморок. Затылком об пол. Звону было, ага?!. В себя пришел через час – дрожит, как дитя, глазами хлопает. Простите, говорит, больше не буду. Вот таким вот самым образом. Наградил ламА шишку разумом… Вон – гляди… - Перт Петрович пальцем в листок бумаги на доске объявлений у храма. – Сегодня у ламы температура в области виска – 22 градуса, ага?.. Потеплел, чо… В прошлый раз, месяц тому, 17 было, ага? Пойдем в храм зайдем.
В храме с дощатыми избяными полами только что кончилась служба. Ярко раскрашенные благостные будды улыбались собственным мыслям. Пахло хвойными благовониями и мытым полом. В углу за столом сидел лама, похожий на актера Яншина. Только лысый и в очках. Голосом Яншина лама мяукнул:
- Пожертвовать не желаете? Упомянуты будете в молитвах о счастливом перерождении.
- Желаем, - сказала Зинаида Васильевна.
- А что не пожертвовать-то, ага? – сказал Петр Петрович.
- Сколько, - спросил я.
- Сколько хотите, - почесал темя Яншин и спросил меня – Ваше имя?
- Владимир.
- Сколько членов семьи?
- Три.
- Сколько жертвуете?
Я дал триста рублей.
- Петр. Семнадцать человек, чо, - сказал Петр Петрович и дал сотню.
- Ваше имя? – поправил очки лама в сторону Зинаиды Всильевны.
- Зинаида.
- Сколько членов семьи?
- Пока два.
Лама шмыгнул носом, внимательно посмотрел на Зинаиду Васильевну и, почесав переносицу, сказал:
- Пишем три.
Зинаида Васильевна дала триста и сказала:
- Ну вот, часа три осталось.
- До Байкала? – переспросил я.
- До внука, - поправила меня Зинаида Васильевна.
При выходе из храма мы услышали что-то напоминающее торжественный барабанный бой. Псы разлеглись на деревянном настиле и приветствовали нас дружным битьем хвостов о настил.
Увешанные радушными дацанскими собаками, мы дошли до машины и поехали на Байкал.
- Советую прикорнуть, - приказал нам Петр Петрович. И мы прикорнули. Мне приснилось, чтоя стою у «Башки» и почему-то жду назначившую мне свидание собаку. А «Башка» мне говорит: «Девушку не желаете?» Я отвечаю: «Отчего не желать?» А сам с ужасом думаю: «Чего ж я такое говорю-то?» А «Башка»: «Сегодня девушек нет. Только омуль, ага?» Я с облегчением думаю: «Слава Богу!» Тут подходит собака, одна из дацанских, такая рыжая с белым пятном на носу, кладет мне лапы на грудь и говорит: «Я твой четвертый член семьи. Дай пожрать». Лизнула меня в лицо и добавила: «А дубленку мне не покупай. Я сама себе дубленка».
«Подъезжаем чо!» - услышал я голос Петра Петровича и проснулся.
Машина остановилась у забора турбазы. Мы пошли вдоль каких-то бесконечных вихляющих заборов. Солнце то выходило из-за туч, ослепляя нас, то заходило, и тогда казалось, что все вокруг снято на черно-белую пленку. На одном из поворотов я услышал гул.
- Байкал, - сказал Петр Петрович. Впервые в его голосе я услышал что-то напоминающее почтение, - Не зальдился еще. Дышит, Батя.
Забор кончился, и перед нами открылся Байкал. Он властно ревел и неторопливо клубился сплавом свинца и ртути. Выглянуло солнце, и Байкал весь осветился жемчужными молниями. Дул пронзительный ветер, наверное, тот самый баргузин. Глаза слезились, и в слезах озеро словно бы набухало радужными изводами. Я почувствовал что-то особенное. Беспричинное, большое и настоящее. Скорее всего это было счастье. Счастье, что бывает же на свете такое. Такая мощь. И что она – наша, родная, а значит – и моя тоже.
Я посмотрел на Петра Петровича. Он испытывал те же чувства, только они ему были привычнее, и выглядел он как-то особенно мудро. Я оглянулся назад, на Зинаиду Васильевну. Она стояла у сосны метрах в десяти и, прикрывая свободное ухо рукой, смеясь и плача, говорила по мобильному. Поймав мой взгляд, она оторвалась от телефона и крикнула нам, стараясь перекричать Байкал.
Я услышал пунктиром:
- …полчаса назад… три шестьсот… порядке…
- А чо! Нормально, ага? – сказал Петр Петрович и сердито почесал глаза.
А Байкал всё ревел, ворочая своими живыми мыслящими каменоломнями и дул льдистый баргузин, сипло и удивленно присвистывая в соснах. И солнце то являлось волшебными праздничными вспышками, то исчезало, делая мир серьезным и суровым. И это была настоящая жизнь.
Вернулись мы с Байкала вечером. Отметили, конечно, рождение внука - Васятки - в каком-то ресторанчике недалеко от «Башки». Подсвеченная «Башка», казалось, смотрела уже не так сурово, а даже как-то всепрощающе.
В Москву я привез пять омулей, жвачку-серу, пахнущую дымком, безалкогольный бальзам «Байкал», помогающий от всего на свете, и что-то особенное, непривычное на душе.
Скоро буду крестным папой. Сами знаете, чьим, ага?

Автор Владимир Елистратов