На uCrazy 15 лет 4 месяца
Солдатская ложка
Подлинные события из жизни одной семьи…
Бедная, но красивая… Семья Катерины была бедней церковных мышей, а красоты у нее и на пятерых девок бы хватило. На зависть всем подругам парни за ней так и вились, и среди них Мишка – сын мельника — первого богатея на деревне.
За то, что глаз положил на бесприданную голодранку, отец нещадно бил его несколько раз вожжами.
Бесполезно! Стоит на своем: люблю, женюсь, бей – хоть прибей!
Мельник и так ходил мрачнее тучи: знал, что скоро заберут и скот, и мельницу, прахом пойдет крепкое, налаженное хозяйство. Вечером позвал Мишку в горницу. Тот вошел, встал, набычившись, упрямо сдвинув брови.
— Зря ты, батя! Я все равно по-своему сделаю…
-Цыц, ты! Слухай сюда! Завтра пойдешь к комбедчикам, скажи, пусть мельницу забирают и скотину со двора ведут.
Мишка ошалел от неожиданности.
— Ты чего это, батя?
— Так надо, сынок. Все равно жизни не будет. Хоть живы останемся. А ты забирай свою … (хотел сказать – голодранку, да сдержался) суженую и ступайте в город. Там, говорят, завод какой-то строить будут. Не пропадете, авось!
***
Уже много лет живут они в Сталино. Тогда в Семилуках тяжко и несытно было с детишками. Вот и перебрались по доброму совету на шахты. Михаил с малых лет был приучен к тяжелому труду, втянулся в работу, в стахановское движение, в партию вступил.
Потом стал секретарем парткома шахты. Кто же знал, что грянет война… Он, не раздумывая, ушел на фронт добровольцем.
Напоследок похлопал по плечу длинного, худого Ваньку, которому только-только исполнилось 17 лет, обнял охапкой ревущих детишек, с трудом оторвал от себя рыдающую Катерину и запрыгнул в уже уходящую последнюю полуторку.
Через неделю ушел добровольцем на фронт и Иван, наврав в военкомате, что ему уже восемнадцать. Немцы стремительно приближались к Сталино…
***
Поздней ночью в окно тихо постучали. Катерина со страхом отодвинула занавеску. К стеклу прижалась расплющенная физиономия соседа-полицая Антона.
— Открывай, — махнул он рукой.
Катерина помедлила немного, накинула на плечи старую дырявую шаль и откинула щеколду. Антон ужом проскользнул в дом.
— Собирайся, поехали да поскорей!
— Куда и зачем? Никуда я с тобой не поеду! – кутаясь в платок, решительно ответила Катерина.
— Не теряй время, дура! Завтра на площади всех партейных отродьев велено собрать и скопом на тот свет отправить. Так что детишек пожалей, собирайся!
Катерина так и охнула и без сил опустилась на лавку.
-Как же так? А остальные-то…
Антон метался по комнате, сбрасывая в подвернувшуюся под руку тряпку детские вещички, чашки и ложки. Катерина, поддавшись его паническому настроению, стала лихорадочно одевать хнычущих сонных ребятишек. За огородами стояла телега с впряженной хромой кобылкой.
-Держи, это аусвайс. С ним везде пройдете. Довезу, сколько смогу, а к утру должен вернуться.
Катерина сидела, сгорбившись и прижав к себе детей,
— Ты это зачем делаешь? – наконец спросила она.
Антон молчал, время от времени подстегивая лошадь и попыхивая самокруткой. Потом сказал хрипло, не оборачиваясь.
— Люблю я тебя, давно уже люблю. Ты ведь своего Михаила никогда бы не бросила, вот и люблю издалека. Его на фронте все равно убьют, комиссаров-то первыми убивают, известно. А ты, даст Бог, выживешь, найду и женюсь…
Катя стояла среди лесной дороги, у ног лежал жалкий узелок с пожитками. Стояла и смотрела вслед медленно удаляющейся телеге и фигуре сгорбленного возчика. Как будто почувствовав ее взгляд, он обернулся, махнул кнутом и крикнул:
— Живи, Катя! Слышь, живи…
***
Через много лет приедет она в гости к дальней родне в Донецк (бывшее Сталино). Станет расспрашивать старожилов (а их и осталось-то горсточка!) о судьбе Антона-полицая. Наконец одна старуха вспомнит.
— Да был такой. Его ж сами немцы и повесили. Говорили, что вывез семью какого-то комиссара, а кто-то из соседей видел и донес. Ну это вряд ли! Как был собакой, так и смерть ему собачья. Что его и вспоминать!
***
По распоряжению командования часть, где служил Михаил, перебросили под Будапешт. Бои шли, по словам Левитана, «тяжелые, кровопролитные».
Немцы дрались ожесточенно, утюжили советские окопы танками, бомбили с воздуха. Артиллерийская дуэль не стихала два дня. Потом обе стороны выдохлись и наступило недолгое затишье.
Артиллеристы – боги войны – все равно не покидали орудий, спали и ели рядом с ними. По окопам позади орудийных расчетов растекалось пополнение. Иван со своим расчетом уже давно маялся без курева.
— Пойду у новеньких попрошу, авось не откажут!
Короткими перебежками он преодолел расстояние до окопов и спрыгнул, едва не наступив на ноги сидящего пожилого бойца.
-Ты бы, солдатик, поосторожнее… Негоже на живых людей наступать, — проворчал тот и осекся, во все глаза глядя на Ивана.
Иванов крик – Батя! – слышен был, наверное, и в немецких окопах. Они не могли оторваться друг от друга, обнимались, плакали, снова обнимались. Глядя на встречу отца и сына плакали, не стыдясь, закаленные фронтовики.
… Отец сосредоточенно вырезал на солдатских ложках имена и фамилии – Иван Евтеев и Михаил Евтеев.
— Держи, сынок. Это тебе мой отцовский оберег, — и протянул ему ложку с надписью «Михаил Евтеев», — А себе оставлю твою – «Иван Евтеев». Так мы с тобой неразлучны и будем.
Но злая шутница-судьба разлучила их навсегда…
***
На одной из берлинских улиц Михаила накрыло градом осколков. Один ударился о ложку, покорежив ее, другие долго доставал доктор в госпитале, звякая хирургическими инструментами. А последний так застрял, что извлечь его не было никакой возможности.
— Ну, солдат, судьба тебе с ним жить. Главное, чтоб он у тебя с места не сдвинулся. Тяжелого не поднимать…- врач осекся, понимая, что сказал глупость.
Через год, в 1946, вытаскивая застрявший плуг, почувствует Михаил нестерпимую боль в сердце, охнет и упадет на землю, руки раскинув, как будто пытаясь обнять напоследок весь этот мир…
***
1 июня 1948 года в Львовском военном госпитале царило небывалое оживление. На городском стадионе должен состояться футбольный матч.
Такое событие никто не хотел пропустить! Одноногий Иван вышел на костылях проводить счастливчиков. (Врачи безуспешно пытались спасти ему ногу, но гангрена побеждала и пришлось ампутировать. Но ведь жив! Жив!) И такое несчастное лицо было у Ивана, что начмед не выдержал и махнул рукой.
— Полезай!
До стадиона рукой подать, в автобусе шумно и весело. Но дорогу перегородил какой-то неуклюжий селянин с телегой. Водитель притормозил. Внезапно из-за угла вынырнули фигуры в легких летних пальто, распахнули их и начали поливать автобус огнем из немецких шмайсеров.
Выстрелы, звон стекла, крики людей – все спрессовалось в один комок боли и ярости. Нападавшие скрылись так же внезапно, как и появились. В автобусе, насквозь прошитом десятками автоматных очередей, выживших не было…
***
Не так давно схоронила семья старую бабку Катерину. Уже при смерти едва слышно просила она:
— Вы ложку-то Иванову-дедову сохраните, не бросайте.
Лежит потемневшая, скрученная ложка с процарапанной надписью «Иван Евтеев» в замшевом мешочке вместе с орденами и медалями отца и сына Евтеевых «За взятие Будапешта», «За взятие Берлина», «За отвагу». И цена ей такая же, как тем орденам. Бесценна…
Бедная, но красивая… Семья Катерины была бедней церковных мышей, а красоты у нее и на пятерых девок бы хватило. На зависть всем подругам парни за ней так и вились, и среди них Мишка – сын мельника — первого богатея на деревне.
За то, что глаз положил на бесприданную голодранку, отец нещадно бил его несколько раз вожжами.
Бесполезно! Стоит на своем: люблю, женюсь, бей – хоть прибей!
Мельник и так ходил мрачнее тучи: знал, что скоро заберут и скот, и мельницу, прахом пойдет крепкое, налаженное хозяйство. Вечером позвал Мишку в горницу. Тот вошел, встал, набычившись, упрямо сдвинув брови.
— Зря ты, батя! Я все равно по-своему сделаю…
-Цыц, ты! Слухай сюда! Завтра пойдешь к комбедчикам, скажи, пусть мельницу забирают и скотину со двора ведут.
Мишка ошалел от неожиданности.
— Ты чего это, батя?
— Так надо, сынок. Все равно жизни не будет. Хоть живы останемся. А ты забирай свою … (хотел сказать – голодранку, да сдержался) суженую и ступайте в город. Там, говорят, завод какой-то строить будут. Не пропадете, авось!
***
Уже много лет живут они в Сталино. Тогда в Семилуках тяжко и несытно было с детишками. Вот и перебрались по доброму совету на шахты. Михаил с малых лет был приучен к тяжелому труду, втянулся в работу, в стахановское движение, в партию вступил.
Потом стал секретарем парткома шахты. Кто же знал, что грянет война… Он, не раздумывая, ушел на фронт добровольцем.
Напоследок похлопал по плечу длинного, худого Ваньку, которому только-только исполнилось 17 лет, обнял охапкой ревущих детишек, с трудом оторвал от себя рыдающую Катерину и запрыгнул в уже уходящую последнюю полуторку.
Через неделю ушел добровольцем на фронт и Иван, наврав в военкомате, что ему уже восемнадцать. Немцы стремительно приближались к Сталино…
***
Поздней ночью в окно тихо постучали. Катерина со страхом отодвинула занавеску. К стеклу прижалась расплющенная физиономия соседа-полицая Антона.
— Открывай, — махнул он рукой.
Катерина помедлила немного, накинула на плечи старую дырявую шаль и откинула щеколду. Антон ужом проскользнул в дом.
— Собирайся, поехали да поскорей!
— Куда и зачем? Никуда я с тобой не поеду! – кутаясь в платок, решительно ответила Катерина.
— Не теряй время, дура! Завтра на площади всех партейных отродьев велено собрать и скопом на тот свет отправить. Так что детишек пожалей, собирайся!
Катерина так и охнула и без сил опустилась на лавку.
-Как же так? А остальные-то…
Антон метался по комнате, сбрасывая в подвернувшуюся под руку тряпку детские вещички, чашки и ложки. Катерина, поддавшись его паническому настроению, стала лихорадочно одевать хнычущих сонных ребятишек. За огородами стояла телега с впряженной хромой кобылкой.
-Держи, это аусвайс. С ним везде пройдете. Довезу, сколько смогу, а к утру должен вернуться.
Катерина сидела, сгорбившись и прижав к себе детей,
— Ты это зачем делаешь? – наконец спросила она.
Антон молчал, время от времени подстегивая лошадь и попыхивая самокруткой. Потом сказал хрипло, не оборачиваясь.
— Люблю я тебя, давно уже люблю. Ты ведь своего Михаила никогда бы не бросила, вот и люблю издалека. Его на фронте все равно убьют, комиссаров-то первыми убивают, известно. А ты, даст Бог, выживешь, найду и женюсь…
Катя стояла среди лесной дороги, у ног лежал жалкий узелок с пожитками. Стояла и смотрела вслед медленно удаляющейся телеге и фигуре сгорбленного возчика. Как будто почувствовав ее взгляд, он обернулся, махнул кнутом и крикнул:
— Живи, Катя! Слышь, живи…
***
Через много лет приедет она в гости к дальней родне в Донецк (бывшее Сталино). Станет расспрашивать старожилов (а их и осталось-то горсточка!) о судьбе Антона-полицая. Наконец одна старуха вспомнит.
— Да был такой. Его ж сами немцы и повесили. Говорили, что вывез семью какого-то комиссара, а кто-то из соседей видел и донес. Ну это вряд ли! Как был собакой, так и смерть ему собачья. Что его и вспоминать!
***
По распоряжению командования часть, где служил Михаил, перебросили под Будапешт. Бои шли, по словам Левитана, «тяжелые, кровопролитные».
Немцы дрались ожесточенно, утюжили советские окопы танками, бомбили с воздуха. Артиллерийская дуэль не стихала два дня. Потом обе стороны выдохлись и наступило недолгое затишье.
Артиллеристы – боги войны – все равно не покидали орудий, спали и ели рядом с ними. По окопам позади орудийных расчетов растекалось пополнение. Иван со своим расчетом уже давно маялся без курева.
— Пойду у новеньких попрошу, авось не откажут!
Короткими перебежками он преодолел расстояние до окопов и спрыгнул, едва не наступив на ноги сидящего пожилого бойца.
-Ты бы, солдатик, поосторожнее… Негоже на живых людей наступать, — проворчал тот и осекся, во все глаза глядя на Ивана.
Иванов крик – Батя! – слышен был, наверное, и в немецких окопах. Они не могли оторваться друг от друга, обнимались, плакали, снова обнимались. Глядя на встречу отца и сына плакали, не стыдясь, закаленные фронтовики.
… Отец сосредоточенно вырезал на солдатских ложках имена и фамилии – Иван Евтеев и Михаил Евтеев.
— Держи, сынок. Это тебе мой отцовский оберег, — и протянул ему ложку с надписью «Михаил Евтеев», — А себе оставлю твою – «Иван Евтеев». Так мы с тобой неразлучны и будем.
Но злая шутница-судьба разлучила их навсегда…
***
На одной из берлинских улиц Михаила накрыло градом осколков. Один ударился о ложку, покорежив ее, другие долго доставал доктор в госпитале, звякая хирургическими инструментами. А последний так застрял, что извлечь его не было никакой возможности.
— Ну, солдат, судьба тебе с ним жить. Главное, чтоб он у тебя с места не сдвинулся. Тяжелого не поднимать…- врач осекся, понимая, что сказал глупость.
Через год, в 1946, вытаскивая застрявший плуг, почувствует Михаил нестерпимую боль в сердце, охнет и упадет на землю, руки раскинув, как будто пытаясь обнять напоследок весь этот мир…
***
1 июня 1948 года в Львовском военном госпитале царило небывалое оживление. На городском стадионе должен состояться футбольный матч.
Такое событие никто не хотел пропустить! Одноногий Иван вышел на костылях проводить счастливчиков. (Врачи безуспешно пытались спасти ему ногу, но гангрена побеждала и пришлось ампутировать. Но ведь жив! Жив!) И такое несчастное лицо было у Ивана, что начмед не выдержал и махнул рукой.
— Полезай!
До стадиона рукой подать, в автобусе шумно и весело. Но дорогу перегородил какой-то неуклюжий селянин с телегой. Водитель притормозил. Внезапно из-за угла вынырнули фигуры в легких летних пальто, распахнули их и начали поливать автобус огнем из немецких шмайсеров.
Выстрелы, звон стекла, крики людей – все спрессовалось в один комок боли и ярости. Нападавшие скрылись так же внезапно, как и появились. В автобусе, насквозь прошитом десятками автоматных очередей, выживших не было…
***
Не так давно схоронила семья старую бабку Катерину. Уже при смерти едва слышно просила она:
— Вы ложку-то Иванову-дедову сохраните, не бросайте.
Лежит потемневшая, скрученная ложка с процарапанной надписью «Иван Евтеев» в замшевом мешочке вместе с орденами и медалями отца и сына Евтеевых «За взятие Будапешта», «За взятие Берлина», «За отвагу». И цена ей такая же, как тем орденам. Бесценна…
Комментарии3
