Бабушка и школа

— Мама продала меня цыганам. Ну как — продала. Нас было семеро, я старшая. Она мне и говорит: хочешь с ними идти? Может, кормить будут. Ну я и пошла. Но мне с ними не понравилось, я два дня побыла, а потом убежала и вернулась домой. Мама меня ругала — они же, мол, ей деньги за меня заплатили, — но не особо. Я по дому работала, с маленькими помогала возиться, так что мама поворчала да перестала.

А потом пришла пора идти в школу. У нас в Кезьвыре школы не было, приходилось ходить в соседнюю деревню, километров пять. Мы каждое утро ходили — весной ничего, зимой холодно, но тоже ничего, а вот осенью увязали в грязи. По пути была речка — холодная страшно! — переходили вброд. Старшие нас брали на закорки и переносили. Потом мы сами стали постарше, тоже стали так переносить малышей.

У нас дома на семерых была одна пара обуви: кто первым с утра проснулся, тот и надевал. Так что если осенью или зимой заспишься — всё, в школу не идёшь. А в школу хотелось: во-первых, просто сидеть надо было, слушать, смотреть, работать не заставляли. Во-вторых — интересно было. Глобус был. Бумага немного. Хотя работать, конечно, вообще-то приходилось: перед уроками по часу на грядках занимались, пололи, копали. А в конце лета за трактором ходили по полосе, подбирали колоски. Ещё учительница одна злая у нас была, по рукам била хворостиной… Это не нравилось. А остальное — хорошо было.

Тетрадки делали из старых газет: склеивали их и писали между строчек. Чернила — из свеклы, гвоздей. Писали гусиными перьями. Иногда мама давала с собой репу, молоко в бутылке… Папа был хромой — на войну не взяли. Он собирал у крестьян сухари на фронт, а до того занимался продразвёрсткой, так что, по сравнению с другими в деревне мы жили хорошо. Но мама всё боялась, что его за это где-то в темноте стукнут.

Правда, мы всё равно часто ели что попало, особенно весной, летом. Когда появлялась первая зелень, мама говорила: всё, перезимовали. Есть из чего суп варить.

Часто питались подножным кормом, у всех сестёр-братьев были глисты. Мы этих глистов вытягивали, мама кидала в печку. Они там пищали… Наверное, кожа трескалась, или шкура, или что там у них.

Помню, я уже взрослая была, заканчивала семилетку, на ферме работала. Помогала возить молоко, следила, чтобы фляги не упали, ничего не вылилось. Как-то раз торопилась на танцы, понукала возницу: быстрей, быстрей! А как приехали, спрыгнула с телеги, зацепилась за флягу и разорвала юбку сверху донизу. Но не обратно же возвращаться! Перевернула юбку, спереди закрыла фартуком и пошла на танцы.

Познакомилась там с будущим мужем — они потом всей семьёй переехали к нам, в Кезьвыр. Стали жить по соседству: окна в окна. Я прибегала из школы и вешала на окно половник — значило, мамы дома нет, пошли гулять. Валя приходил за мной, и мы шли гулять. Он-то старше был, уже в армии отслужил, повоевал. До ночи иногда гуляли, до рассвета. Однажды пришли под утро, а мама меня ждёт у калитки с поленом. Валя ей говорит: тётя Саша, не тронь её. Я на ней женюсь.

Поженились. Я как раз школу закончила, и свадьбу устроили. На поляне танцевали, гармонист сидел, играл… Ох, плясали! Мама подарила подарок: половину простыни и домотканые половики. Наряд у меня был — юбка синяя в складку и белая кофта. А у Вали — гимнастёрка и шинель. На следующий день так и поехали в город, и половики тоже взяли. Я с этими половиками уехала на поезде не в ту сторону, Валя меня потерял. Где-то лошадь нашёл, скакал следом, караулил меня на всех станциях...

В городе, когда мы приехали, были только болото и завод. Нам дали комнату, спали там на полатях. Пожили год, два, обстроились, но детей никак не было. А тогда налог же был на бездетность. Валя говорит: не родишь — разведусь. Я пошла в консультацию, делали уколы… Родила. Пока дети росли, ездила учиться на закройщицу, а Валя всё на заводе. Мы в общежитии жили тесно, но весело, шесть девочек в комнате, каждую весну топило — вода по колено… Ходили по комнате по доскам.

Потом вернулась домой. Дети подросли, пошли в школу. Каких-то двадцать лет прошло, меньше — а у них и портфели, и форма, и ленточки… После школы приходят — полный стол: и конфеты тут, и суп с мясом... На трудах как-то учили их шить платье. Дочка нашла у меня кусок материи, изрезала на платье кукле, испортила, спустила в унитаз. Ну, засор. Пришли ремонтники, нашли тряпки, весь дом спрашивают — кто ткань выкинул? Соседи на меня показывают: мол, она портниха. Я говорю — вы чего? Я профессиональная закройщица, у меня диплом. Чтобы я ткань выкидывала?!

Ну ладно, ничего нам тогда не было. Зато, раз профессия такая, шила я дочери самые красивые манжеты, и фартук был самый красивый. А остальное у всех было одинаково: дневники, карандаши, тетради. На переменах все гуртом прыгали в резинки, в классики, вечно разбитые коленки, вечно крик стоял под окнами, визг, смех… Для классиков дочка меня заставляла покупать вазелин: банка из-под него была лучшая бита; а потом она начала карточки с актёрами собирать...

А когда ещё только в школу пошли — ни читать, ни писать не умели. Ничего: праздник букваря устроили к концу первого класса, к той поре уже все читать научились.

А тебя-то мама на курсы водила перед первым классом. Вам-то нужно в школу сразу грамотными идти... И я тебя на курсы водила, помню — ездили через весь город к лучшей учительнице. Все твои буквари, прописи храню. Давай, собери в пакет старое, я в огород увезу. Ничего не выкидываю, рассматриваю там, какие у вас яркие книжки, тетрадки... Давай, давай, собери, освободишь место к новому году. Будет, куда ручки твои с единорогами положить...

© Дарина Стрельченко