10 советских психоделических мультфильмов

Классик армянской психоделической мультипликации Роберт Саакянц больше известен по саркастичным сказкам «Ух ты, говорящая рыба!» и «В синем море, в белой пене…», а также по трагическому отклику на Спитакское землетрясение «Тебе, Армения». Чуть в стороне от внимания публики остался его дидактический сай-фай о полете космонавтов на неизвестную планету, населенную невиданными существами. Начав бездумно истребл*ть местные курьезы, люди занимают их место, превращаясь в причудливых мутантов. Снимая в духе фантастической теологии Роберта Шекли (духовное омертвение человека приведет к гибели земной цивилизации) под композиции не указанных в титрах западных титанов электроники Yello и Жан-Мишеля Жарра, которым вполне нашлось бы место в саундтреке к «Чужому» или «Нечто», большой режиссер в финале усаживает человека-жабу в позу «Мыслителя» Родена, предлагая подумать над своим поведением. Жаль, что все уроки людям не впрок.



Революционная сказка Юрия Олеши о том, как искусство помогает бить буржуев, в версии Николая Серебрякова — метафорическое готическое фэнтези, которое современный зритель почти наверняка сравнит с произведениями Тима Бёртона. Но у мультфильма более мрачные переклички со временем и пространством — от полотен Мунка до фантасмагорий Яна Шванкмайера. Огромные черепа, захламляющие черную утробу Дворца Трёх Толстяков, появились у Серебрякова даже раньше, чем в нарочито антиэстетичной «Алисе», поставленной Шванкмайером в 1987 году.

Советского режиссера и чешского мастера кукольной анимации объединяет не только стилистика босхианского барокко, но и своеобразный черный юмор, который, согласно Шванкмайеру, представляет собой настоящее подпольное движение против ужасов реальности. Появившиеся в городе Трех Толстяков (антропоморфная трехголовая рыбина) гимнасты дразнят местную знать, исполняя голосом Михаила Боярского стихи Давида Самойлова, насмехаясь над «жирными, пузатыми, тупыми, туповатыми». Мультфильм «венчает счастливый конец»: Суок и Тутти воссоединяются, жуткие металлические игрушки наследника превращаются в живых детей, Толстяки тают в воздухе. Но типичная для идеологической советской сказки победа добра не сглаживает впечатления лихорадочного сна, приснившегося Джузеппе Арчимбольдо под пронзительную музыку Геннадия Гладкова.



Гражданин с желто-зеленым лицом и троллиными ушами по фамилии Козявин служит в учреждении, буквально перекладывая бумажки. Получив задание от начальника разыскать некоего Сидорова, потому что «кассир пришел», Козявин отправляется на поиски, пробиваясь сквозь толпу одинаковых людей в костюмах. Исполнительный служащий странствует по просторам советского бытия, настолько отталкивающе уродливого, что становится понятно, почему цензоры хотели запретить мультфильм.

Дебютную работу Андрея Хржановского защитил титулованный режиссер Сергей Герасимов, не раз спасавший начинающие таланты от гнева чиновников. Герасимов дал сатире на советскую бюрократию гениальное название «соцсюрреализм». Играет то нервный джаз, то ироничная версия «Подмосковных вечеров». В саду слушают скрипача полузапретные Анна Ахматова, Марина Цветаева и Борис Пастернак. Пустыни сменяют города. Козявин топчет скелет динозавра, ступает по воде, аки посуху, огибает весь земной шар и возвращается перекладывать бумаги в своем кафкианском абсурде. Говорят, он до сих пор там сидит.



Пьесы Евгения Шварца стали основой отдельного поджанра советского кинематографа — задумчивых притч, в которых проступало что-то неуловимо странноватое, даже если экранизацией занимался мастер сказочных эпиков Александр Птушко: его постановка «Сказки о потерянном времени» напоминает румяный детский утренник, но даже от нее местами сквозит недетским холодком. Что уж говорить о замечательной антитоталитарной сатире «Каин XVIII» Михаила Шапиро и Надежды Кошеверовой, воплощающей протестный оттепельный дух, или мрачнейшем позднеперестроечном фэнтези «Убить дракона» Марка Захарова. Но никто не сотворил из Шварца такой сюрреалистической жути, как авторы «Двух кленов».

Баба-яга в традиционном для отечественного фолк-хоррора мужском исполнении (свой голос злодейке одолжил мультипликатор Гарри Бардин), позавидовав семейному счастью простой работницы Василисы, крадет у женщины сыновей и превращает их в деревья. Получилось бы невинно, если бы мультфильм не тонул в глухой зеленой гамме, как в постапокалипсисе Альфонса Куарона «Дитя человеческое». Баба-яга по-настоящему страшная, главная героиня — трагическая мать-одиночка, а не стереотипная юная красавица. Местный призрачный мир больше похож на языческое загробное царство, где никогда не наступит эпоха христианства, а нечисть любит похрустеть детскими косточками.



В условном Средневековье целеустремленный юноша Бартек отправляется с зажженной свечой в руке в волшебную рощу, чтобы обрести вечную жизнь. Он спасает тонущую в болоте даму, которая оказывается самой Смертью. В награду она наделяет его способностью исцелять людей, создавая себе вечного врага то ли из прихоти, то ли по дихотомическим законам бытия. Бартек самоотверженно бросается в гущу Danse Macabre, неся свою сгорающую свечу от самого первого противостояния Смерти к последнему.

В пласте киноисторий о сложных взаимоотношениях человека и Мрачного Жнеца мистическая притча Марианны Новогрудской достойна встать в один ряд с «Седьмой печатью». Но ее главный герой, унаследовавший от персонажа оригинальной польской сказки только имя и род занятий, духовно ближе не отчаявшемуся Рыцарю Бергмана, который пытается докричаться до молчащего Бога, а безымянному молодому кюре из Амбрикура, которого Робер Брессон сделал символом борьбы за человеческие души в «Дневнике сельского священника».


Несмотря на щедрую религиозную символику и почти полностью воспроизведенный средневековый глоссарий memento mori (кресты, черепа, катафалки, виселицы и сама Бледная дама с косой, устраивающая в городе зомби-апокалипсис), это всё же советская атеистическая история, где на стороне человека нет никого, кроме самого человека, которому надлежит идти сквозь тягостное безумие мира, пока горит свеча.



Персонажей художника-мультипликатора Ивана Максимова, наверное, можно считать дальними родственниками Муми-тролля. Во всяком случае, они настолько же обаятельны и безобидны. Округлые существа занимаются своими неописуемыми делами в такт великой композиции Take Five Брубека, в честь которой назван мультфильм. Та-тарарам-там-дадам-тарараааам-тарараа
м, там-тадарам-там-тарам, тадааадам, тададаам!


«С тех пор, как я увидел картины Босха, мне хотелось создавать такие странные, но уютные миры», — говорил Максимов, чья выпущенная в 1992 году работа «Болеро» завоевала золото на Берлинале в секции короткометражных фильмов. Для многих зрителей именно его анимация стала первым знакомством с шедевром Мориса Равеля.



Режиссер с говорящей фамилией Угаров формально экранизировал невиннейшую детскую сказку «Городок в табакерке», написанную Владимиром Одоевским в начале XIX века. На деле ближайший аналог музыкального советского мультфильма — «Желтая подводная лодка» «Битлз», не оставляющая никаких сомнений в ответе на вопрос: «Что курили авторы?» И курили, и принимали, и смешивали клавесинное треньканье со зловещим электронным авангардом — и вообще, можно нам чего-нибудь попроще, попонятнее, того, что ближе к реальности? «Жидкое небо» Славы Цукермана, например. Что угодно покажется реализмом по сравнению с этой «Веселой каруселью» на нейролептиках.



Видимо, решив, что нагнал недостаточно ужаса на октябрят и пионеров, всё тот же выдающийся режиссер Валерий Угаров взялся за другую экранизацию сказки. И если из безобидной повести Одоевского он вырастил самоцветную галлюцинацию, то можно представить, что у него получилось из тревожного материала Вильгельма Гауфа. История молодого халифа, который захотел превратиться в аиста, — полноценный хоррор, по странному недоразумению не получивший в СССР маркировку «мультфильм для взрослых», как некоторые куда менее пугающие проекты.

Особую серьезную интонацию мультфильму придало участие в озвучке советских звезд, среди которых Иннокентий Смоктуновский, Юрий Яковлев, Инна Чурикова и Василий Ливанов (последний определенно отрывается в роли злого колдуна, а нам приходится жить с тем, что мы слышим голос Карлсона). Благодаря шаржированному, но изысканному маньеризму Угарова, дополнившему сказку Гауфа толпой оригинальных монстров, советские дети навсегда запомнили самое страшное на свете слово, которое многие до сих пор боятся произносить: «Мутабор!»



В суровом северном молчании, под мертвенный стук рубанка и часовых механизмов, хруст, треск и звон пройдут одни из самых неприятных пяти минут вашей жизни. Старый дед отрубает медведю ногу и несет ее домой, чтобы старуха приготовила из нее обед. А медведь, как и было в одноименной сказке, выходит из леса, чтобы отомстить людям. В кадре — угнетающая ахроматичность, русский народный гран-гиньоль и театр теней, снятый, кажется, с единственной целью — до смерти кого-нибудь напугать. Но это вовсе не ужас ради ужаса. Стариков-дураков спасает надрывный детский плач, в который вливается нежная колыбельная песня. Пожалев малое дитя, медведь преображается из страшного чудища почти в плюшевого мишку (мультипликаторам студии братьев Наумовых полагается приз за самое эффектное и быстрое перевоспитание антигероя). Нетривиальное достижение — без единого слова донести до аудитории, что звери не так жестоки, как люди.



Однажды густо-синий человек заметил, что его жена — курица, и выгнал ее из дома. Середина 1980-х в творчестве Игоря Ковалёва отмечена появлением сардонического гимна социальному дарвинизму «Крылья, ноги и хвосты», снятого совместно с автором великой «Пластилиновой вороны» Александром Татарским. Начало 1990-х и финальные корчи СССР Ковалёв встретил анимационной версией «Человека-ластика»: в доме синего человека даже живет человек-личинка. Мультфильм не поддается какому-либо анализу, как если бы бесформенная материя Вселенной вдруг соткалась в отталкивающие узоры, а каждая абстракция покрылась бы бородавками и фланировала бы перед нами, колыхая складками рыхлого жира. Что это торчит с гнилой изнанки бытия? Крылья, ноги и хвосты.