Сага о жареном поросенке

Поросенок Петр создан для жаренья.


Не закрывайте глаза на тот факт, что наши предки погружали поросят в кипяток или варили их...















Можно поспорить, что нет вкуса, который сравнялся бы со вкусом хрустящей, цвета дубленой кожи, значительно обжаренной и не передержанной на огне корочки, – зубы и те притязают на свою долю удовольствия на этом пиру, преодолевая застенчивое, хрупкое сопротивление, которое оказывает она с прилегающим к ней маслянистым слоем.









О, не называйте его салом! Скорее, неизреченной сладостью, переросшей в него; нежным цветением жира; салом, сорванным в бутоне, взятом в побеге, в первой невинности, в отборнейшем и тончайшем, что давала этому чистому младенцу его неоскверненная пища. А мясо – разве это мясо? – Нет, это некая животная манна, или, вернее, сало и мясо (если уж называть их этими именами), соединенные так неразрывно вместе и так неощутительно переходящие одно в другое, что оба они образуют сравнимую лишь с амброзией единую небесную субстанцию.






Взгляните на него, как он «доходит», кажется, что его подвергают воздействию ласкающего тепла скорее, нежели палящего жара. Вот он и готов. О, бесконечная чувствительность этого нежного возраста!






Он выплакал свои прелестные глазки, роняя падучие лучезарные звезды из желе.



Смотрите, как кротко покоится он на блюде — своей второй колыбели! Неужто вы хотели бы, чтобы этот невинный младенец приобрел грубость и непокорный нрав, слишком часто отличающий свиную возмужалость! Десять против одного, что он стал бы обжорой, неряхой, упрямым и неприглядным животным, благодушествующим в самом низком обществе. От этих соблазнов он был счастливо избавлен.

От зла и бед его спасла
Заботливая смерть.






Память о нем благоуханна; его не поминает недобрым словом неотесанный простолюдин, наполнивший свою утробу прогорклой грудинкой, которую даже его грубая натура противится принять. Крючник, натаскавшись мешков с углем, не отправляет его прожорливо в глотку в виде зловонной колбасы – прекрасная усыпальница уготована ему в желудке разборчивого эпикурейца, а ради такого погребения стоит и умереть!





...В отличие от нравственного облика человека – этого клубка необъяснимо переплетенных между собой пороков и добродетелей, распутывать который небезопасно, – поросенок хорош во всех отношениях. Ни одна его часть не лучше и не хуже другой. По силе своих скромных возможностей он угождает всем. У сидящих за общим столом он не способен возбудить зависти к наделенному лучшей порцией счастливцу.

Он – равная радость для всех соседей.












... отношусь к разряду тех людей, которые великодушно и без малейшего сожаления готовы поделиться с другом земными благами, выпавшими им на долю (как бы мало мне таких благ ни доставалось).

...Но на чем-то нужно поставить точку.

Нельзя же, подобно Лиру, «раздать все без остатка». Перед поросенком я отступаю.









Мне кажется, что кощунственной неблагодарностью по отношению к подателю всех вкусных вещей в этом мире было бы не приветствовать в своем доме, а переслать кому-то другому как нечто нестоящее (под предлогом дружбы или не знаю еще чего) благословенный дар, столь особливо рассчитанный на мой вкус и, я бы мог даже сказать, отмеченный свыше для моего личного потребления. Это было бы доказательством бесчувственности.

...Какой соус подавать к поросенку, далеко не безразлично. Решительно настаиваю на хлебных крошках, растертых с его мозгами и печенкой и слегка приправленных шалфеем. Но изгоните, о хозяйка кухни, всю породу луковых. Жарьте по своему усмотрению целые свиные туши, приправляйте их луком-шалотом, начиняйте целыми плантациями зловонного и зловредного чеснока, ваше блюдо наделено и без того достаточно крепким ароматом, и усилить или отравить его вы не в состоянии...

Чарлз Лэм (1775-1834),
английский писатель, драматург, критик