Лучшие ли скрипки делал Страдивари?

А теперь результат — 6 из 10 скрипачей выбрали современные скрипки. Причем в индивидуальном зачете среди скрипок победа современного экземпляра оказалась даже более яркой. И скрипачи не смогли достоверно отличить старые скрипки от новых.

Кстати, существует довольно старое исследование, когда изучали влияние лака на звук старых скрипок. Помните, в старом советском фильме «Визит к Минотавру» много говорилось о секретах лаков? Так вот, с этим вопросом разобрались довольно давно — рецептуру лака воспроизводили полностью, даже как-то смыли лак с одной старой скрипки и та совершенно не потеряла в качестве звука.

Давайте еще узнаем что нибудь интересное о легендарном мастере:

Мастер Антонио Страдивари родился в 1644 году! Повествование перенесет вас более чем на 300 лет назад и более чем на две тысячи километров на запад, в Итальянский город Кремону. И вы познакомитесь с замечательным человеком, превратившим ремесло мастера, делающего музыкальные инструменты, в подлинное, высокое искусство.

Время — 1720 год. Место — Северная Италия. Город — Кремона. Площадь св. Доминика. Раннее утро. Если бы в шесть часов на террасе этого дома вместе с солнцем не появился мастер Антонио, это означало бы: либо время переменилось в Кремоне, либо мастер Антонио Страдивари болен. В то время Страдивари богат и стар.

Через всю комнату мастерской длинными рядами протянута проволока. К ней подвешены повернутые то спинками, то бочками скрипки, виолы. Выделяются своими широкими деками виолончели.

За ближащим верстаком работают Омобоно и Франческо. Немного поодаль — любимые ученики мастера Карло Бергонци и Лоренцо Гваданини. Им поручает мастер ответственные работы над деками: распределение толщин, вырезку эфов. Остальные заняты тем, что приготовляют дерево для обечаек, выстругивая прикрепленную одной стороной к верстаку пластинку, или занимаются сгибанием обечаек: нагревают в большой печке железный инструмент и начинают сгибать им пластинку, погружая ее по несколько раз в воду. Другие строгают фуганком пружину или душку, учатся рисовать очертания скрипок, изготовляют грифы, вырезают подставки. Некоторые заняты починкой старых инструментов. Страдивари работает молча, исподлобья наблюдая за своими учениками; иногда его глаза с грустью останавливаются на хмурых и угрюмых лицах сыновей.

Звенят тонкие молотки, визжат легкие напильники, перемежаясь со звуками скрипки.

У окна толпятся босоногие мальчишки. Их привлекают звуки, доносящиеся из мастерской, то визгливые и резко дребезжащие, то внезапно тихие и мелодичные. Они стоят некоторое время, раскрыв рты, жадно заглядывая в окно. Мерный ход пилок и тонкий молоточек, бьющий равномерно, завораживают их.

Потом им сразу становится скучно и, шумя, прыгая и кувыркаясь, они расходятся и запевают песенку всех лаццарони — уличных мальчишек Кремоны.

Старый мастер сидит у большого окна. Он поднимает голову, прислушивается. Мальчишки разбрелись. Только один все поет.

Мастера привлекает нежный, чистый звук голоса.

- Вот такой чистоты и прозрачности должны мы достигнуть, — говорит он, обращаясь к своим ученикам.

Начало и конец

Антонио Страдивари родился в 1644 году в маленьком городке близ Кремоны. Его родители жили раньше в Кремоне. Страшная чума, начавшаяся в Южной Италии, переходила с место на место, захватывала все новые области и докатилась до Кремоны. Город опустел, улицы обезлюдели, жители бежали куда глаза глядят. Среди них были и Страдивари — отец и мать Антонио. Они бежали из Кремоны в небольшой городок поблизости, вернее село, и больше в Кремону не возвращались.

Там, в селе близ Кремоны, прошло детство Антонио. Отец его был обедневший аристократ. Он был человек гордый, скупой, нелюдимый, любил вспоминать историю своего рода. Отцовский дом и малый городок быстро надоели молодому Антонио, и он решил уйти из дому.

Перебрав много профессий, он всюду испытал неудачу. Хотел стать ваятелем, подобно Микеланджело, линии его статуй были изящны, но лица были не выразительны. Он бросил это ремесло, зарабатывал свой хлеб резьбой по дереву, изготовляя деревянные украшения для богатой мебели, пристрастился к рисованию; с величайшем страданием изучал он орнаментику дверей и стенной живописи соборов и рисунки великих мастеров. Потом его привлекла музыка, и он задумал стать музыкантом. Упорно учился скрипичной игре; но пальцам не хватало беглости и легкости, а звук скрипки был глух и резок. О нем говорили:» Ухо музыканта, руки резчика «. И он бросил ремесло музыканта. Но, забросив не забыл его. Он был упрям. Часами смотрел на свою скрипку. Скрипка была дурной работы. Он разобрал ее, изучил и — выбросил. А купить хорошую у него не хватало средств. Тогда же, будучи 18-летним юношей, он поступил учеником к знаменитому скрипичному мастеру Николо Амати. Годы, проведенные в мастерской Амати, запомнились ему на всю жизнь.

Он был бесплатным учеником, исполнял только черновую работу и починки и бегал по различным поручениям мастера. Так продолжалось бы долго, если бы не случай. Мастер Николо зашел в мастерскую во вне урочное время в день дежурства Антонио и застал его за работой: Антонио вырезал эфы на брошенном, ненужном обрезке дерева.

Мастер ничего не сказал, но с тех пор Антонио уже не приходилось разносить готовые скрипки заказчикам. Он проводил теперь весь день, изучая работу Амати.

Здесь научился Антонио понимать, как важен выбор дерева, как добиться того,чтобы оно звучало и пело. Он увидел, какое значение имеет сотая доля в распределении толщин дек, понял назначение пружины внутри скрипки. Теперь ему открылось, как необходимо соответствие отдельных частей между собой. Этому правилу следовал он затем всю жизнь. И, наконец, оценил важность того, что некоторые ремесленники-мастера считали только украшением, — важность лака, которым покрывается инструмент.

К его первой скрипки Амати отнесся снисходительно. Это придало ему силы.

С необыкновенным упрямством добивался он певучести. А когда добился, что его скрипка звучала так, как у мастера Николо, ему захотелось, чтобы она звучала по-другому. Его преследовали звуки женских и детских голосов: вот такими певучими, гибкими голосами должны звучать его скрипки. Это долго ему не удавалось.

"Страдивари под Амати", — говорили о нем. В 1680 году он оставил мастерскую Амати и начал работать самостоятельно.

Он придавал скрипкам разную форму, делая их длиннее и уже, то шире и короче, то увеличивал, то уменьшал выпуклость дек, его скрипки уже можно было различить среди тысячи других. И звук у них был свободный и певучий, как голос девушки утром на кремоновской площади. Он стремился в юности быть художником, любил линию, рисунок и краску, и это осталось навсегда у него в крови. Он ценил в инструменте, кроме звука, его стройную форму и строгие линии, любил украшать свои инструменты, вставляя кусочки перламутра, черного дерева и слоновой кости, рисовал на шейке, бочках или углах маленьких купидонов, цветки лилии, плоды.

Еще в молодости он сделал гитару, в нижнюю стенку которой вставил полосами слоновую кость, и она казалась как бы разодетой в полосатый шелк; звуковое отверстие он украсил резаными по дереву сплетениями из листьев и цветов.

В 1700 году ему была заказана четера. он долго с любовью работал над ней. Завиток, завершавший инструмент, изображал голову Дианы, обвитую тяжелыми косами; на шее было надето ожерелье. Ниже он выточил две небольшие фигуры — сатира и нимфы. Сатир свешивал свои козлиные ножки крючком, крючок этот служил для ношения инструмента. Все было выточено с редким совершенством.

В другой раз сделал он карманную узкую скрипку — «сордино» — и завитку из черного дерева придал форму негритянской головы.

К сорока годам он был богат, и его знали. О его богатстве складывали поговорки; в городе говорили: «Богат, как Страдивари».

Но жизнь его не была счастливой. У него умерла жена; он потерял двух взрослых сыновей, а их он хотел сделать опорой своей старости, передать им секрет своего ремесла и все, чего он добился за всю жизнь.

Оставшиеся в живых сыновья Франческо и Омобоно хотя и работали вместе с ним, но не понимали его искусства, — лишь старательно подражали ему. Третий же сын, Паоло, от второго брака, и совсем презирал его ремесло, предпочитая заниматься коммерцией и торговлей; это было и легче, и проще. Еще один один сын, Джузеппе, стал монахом.

Теперь мастеру шел 77-й год. Он достиг глубокой старости, большого почета, богатства.

Жизнь его подходила к концу. Оглядываясь, он видел свою семью и все возраставшую семью своих скрипок. Дети имели свои имена, скрипки — свои.

Жизнь его кончалась мирно. Для большего спокойствия, чтобы все было чинно, как у людей зажиточных и почтенных он купил склеп в церкви св. Доминика и сам определил место для своего погребения. А кругом со временем лягут его родные: жена, сыновья.

Но когда мастер думал о сыновьях, он омрачался. В это было все дело.

Он оставлял им свое богатство, они построят или, вернее, купят себе хорошие дома. И богатство рода будет рости. Но разве напрасно работал он, добился, наконец, славы и знаний мастера? И вот мастерство оставить некому, мастерство может принять в наследство только мастер. Старик знал, как жадно добиваются его сыновья отцовских секретов. Не раз заставал он во внеурочное время Франческо в мастерской, находил оброненную им записную книжку. Чего искал Франческо? Зачем рылся в записях отца? Тех записей, которые ему нужны, он все равно не найдет. Они крепко заперты на ключ. Иногда, думая над этим, мастер сам переставал понимать себя. Ведь через три года, пять лет его сыновья, наследники, все равно откроют все замки, прочтут все его записи. Не отдать ли им заблаговременно те «секреты», о которых все говорят? Но не хотелось отдавать в эти короткие тупые пальцы такие тонкие способы составления лаков, записи неровностей дек — весь свой опыт.

Ведь все эти секреты никого не могут научить, они могут помочь. Не отдать ли их в руки жизнерадостного Бергонци, который переимчив и ловок? Но сможет ли Бергонци применить весь широкий опыт своего учителя? Он — мастер виолончели и любит больше всего этот инструмент, а ему, старому мастеру, несмотря на то, что он немало времени и труда положил на создание совершенной виолончели, хотелось бы передать весь свой накопленный опыт, все свои знания. Да и, кроме того, это значило бы обокрасть своих сыновей. Ведь как честный мастер копил он для своего рода все знания.И теперь оставить все чужому? И старик медлил, не принимая решения — пусть до времени записи лежат под замком.

А теперь еще другое стало омрачать его дни. он привык быть первым в своем мастерстве. Давно уже на кладбище лежал Николо Амати, мастерская Амати распалась еще при его жизни, и он, Страдивари, — преемник и продолжатель искусства Амати. В скрипичном мастерстве до сего времени не было равного не только в Кремоне, но и во всей Италии, не только в Италии, но и во всем мире — ему, Антонио Страдивари.

Но только до сего времени…

Давно уже шли, сначала сомнительные и робкие, а потом и вполне ясные слухи о другом мастере из семьи хороших и способных, но несколько грубых мастеров.

Мастера этого Страдивари хорошо знал. И в начале он был вполне спокоен за себя, потому что человек, который может достичь чего-либо в скрипичном деле, прежде всего, должен быть человеком жизни спокойной, трезвой и умеренной, а Джузеппе Гварнери был пьяница и буян. У такого человека дрожат пальцы и слух всегда туманен. И однако же…

Скрипка Страдивари из собрания Мадридского королевского дворца

И вот однажды…

И вот однажды, рано утром, когда еще не начиналась жизнь в его мастерской, а он по обыкновению уже побывал и на секадоре, и спустился вниз — проверить лаки, — в дверь постучались. Принесли в починку скрипку. Всю жизнь Страдивари, работая над новыми скрипками, не забывал благородного мастерства починки. Он любил, когда из ломанных, старых скрипок работы хороших, средних и совсем неизвестных мастеров получались скрипки с чертами его мастерства; от правильно поставленной пружины или оттого, что он покрывал скрипку своим лаком, чужая скрипка начинала звучать благороднее, чем раньше, до поломки, — к инструменту возвращались здоровье и молодость. И когда заказчик, отдававший инструмент в починку, изумлялся перемене, мастер чувствовал гордость, как врач, излечивший ребенка, когда его благодарят родители.

Человек, который принес скрипку, не был кремонцем; он объяснил, что его хозяин два года назад проездом купил здесь эту скрипку, и вот теперь ее поломали, надо починить. Адрес мастера он потерял в дороге, но конечно, он попал, куда надо: все здесь указывают на знаменитого мастера Антонио Страдивари.

- Покажите вашу скрипку, — сказал Страдивари.

Человек бережно достал из футляра скрипку, не переставая болтать:

- Мой хозяин — большой знаток, он высоко ценит эту скрипку, она поет таким сильным, густым голосом, какого мне не доводилось слышать до сих пор ни одной скрипки.

Скрипка — в руках Страдивари. Она — большого формата; светлый лак. И он сразу понял, чьей она работы.

- Оставьте ее здесь, — сказал он сухо.

Когда болтун, кланяясь и приветствуя мастера, ушел, Страдивари взял смычок в руки и стал пробовать звук. Скрипка, действительно звучала мощно; звук был большой, полный. Поломка была незначительная, и это не очень повлияло на звук. Он стал ее рассматривать. Скрипка сработана прекрасно, хотя у нее слишком большой формат, толстые края и длинные, похожие на складки смеющегося рта, эфы. Другая рука — другой способ работы. Только теперь заглянул он в отверстие эфа, проверяя себя.

- Да, так работать может лишь один человек.

Внутри, на этикетке, черным ровным шрифтом было обозначено: «Joseph Guarnerius».

Это была этикетка мастера Джузеппе Гварнери, прозванного Дель Джезу. Он вспомнил, что недавно с террасы видел Дель Джезу, возвращающегося домой на рассвете; он шатался, разговаривал сам с собой, размахивал руками.

Да как же такой человек может работать? Как может выходить что-либо из его неверных рук? И все-таки… Он взял еще раз скрипку Гварнери и заиграл.

Какой большой, глубинный звук! И даже если выйти под открытое небо на кремоновскую площадь и заиграть перед большой толпой, — и тогда далеко кругом будет слышно.

С тех пор, как умер Николо Амати, его учитель, ни одна скрипка, ни у одного мастера не может сравниться по мягкости и блеску звука с его, Страдивари, скрипками! Но сила! В силе звука он, благородный мастер Антонио Страдивари, должен уступить этому пьянице. Значит его мастерство не было совершенно, значит нужно еще что-то, чего он не знает, а знает тот беспутный человек, чьи руки делали эту скрипку. Значит, не все еще им сделано и не полны его опыты над акустикой дерева, его опыты над составлением лаков. Свободный певучий тон его скрипок можно еще обогатить новыми красками, большой мощностью.

Он взял себя в руки. На старости лет не нужно слишком волноваться. И он успокоил себя тем, что звук гварнериевых скрипок резче, что его заказчики, знатные синьоры, не будут заказывать скрипок у Гварнери. Вот и теперь он получил заказ на квинтет: две скрипки, два альта и виолончель — от испанского двора. Заказ его радовал, он обдумывал его уже целую неделю, делал наброски, чертежи, выбирал дерево, решил попробовать новый способ прикрепления пружины. Он набросал ряд рисунков для инкрустаций, нарисовал герб высокого заказчика. Такие заказчики не пойдут к Гварнери, им не нужны его скрипки, потому что им не нужна глубина звука. Кроме того, Гварнери пьяница и буян. Он не может быть ему опасным противником. И все-таки Джузеппе Гварнери Дель Джезу омрачал последние годы Антонио Страдивари.

Еще спускаясь по лестнице, он услышал громкие голоса, доносящиеся из мастерской.

Обыкновенно ученики, приходя, сразу же направляются к своим верстакам и принимались за работу. Так было заведено издавна. Теперь они шумно разговаривали. Что-то видимо, случилось.

- Сегодня ночью, в три часа…

- Я сам не видел, мне рассказывала хозяйка, его вели по нашей улице…

- Что теперь будет с его учениками?

- Не знаю. Мастерская закрыта, на дверях весит замок…

- Какой мастер, — говорит Омобоно, — прежде всего пьяница, и этого давно следовало ожидать.

Страдивари вошел в мастерскую.

- Что случилось?

- Джузеппе Гварнери сегодня арестован и отведен в тюрьму, — сказал Бергонци печально.

Страдивари стоял как вкопанный посредине мастерской.

Вдруг у него задрожали колени.

Так вот как кончает Дель Джезу! Впрочем, этого, действительно, следовало ожидать. Пусть он теперь играет на своих скрипках и услаждает слух тюремщиков. Помещение, правда, маловато для его мощных скрипок, и слушатели, пожалуй, заткнут уши…

Итак, всему наступает свой черед. Как отчаянно боролись все Гварнери против неудач! Когда умер дядя этого Дель Джезу, Пьетро, его вдова Катарина взяла на себя мастерскую. Но мастерская должна была вскоре закрыться. Это — не женское дело, не рукоделие. Потом стали говорить: вот Джузеппе покажет. Еще Гварнери не погибли! И посмотрите, как он забьет самого старого Антонио! А теперь пришел черед и ему.

Страдивари не любил этого человека не только потому, что боялся соперничества и думал, что Гварнери превзошел его в мастерстве. Но вместе с Гварнери Дель Джезу вошел к кремоновским мастерам дух беспокойства и буйства. Мастерская его часто бывала закрыта, ученики распускались и увлекали за собой товарищей, которые работали у других мастеров. Страдивари сам прошел весь искус мастерства — от подмастерья до мастера, — он во всем любил порядок и чин. И жизнь Дель Джезу, смутная и непостоянная, была в его глазах недостойной мастера жизнью. Теперь ему конец. Из тюрьмы в кресло мастера возврата не бывает. Теперь он, Страдивари, остался один. Он строго посмотрел на своих учеников.

- Hе будем терять времени, — сказал он.

Зеленая гористая местность в нескольких верстах от Кремоны. И как серое, грязное пятно — мрачное низкое здание с решетками на окнах, окруженное зубчатой стеной. Высокие тяжелые ворота закрывают вход во двор. Это тюрьма, где томятся за толстыми стенами и железными дверьми люди.

Днем узники сидят в одиночных камерах, на ночь их переводят в большую полуподвальную камеру для спанья.

Человек с всклоченной бородой тихо сидит в одной из одиночных камер. Он здесь всего лишь несколько дней. До сих пор ему не было скучно. Он смотрел в окно на зелень, землю, небо, птиц, которые быстро носились мимо окна; часами, еле слышно, насвистывал какую-то однообразную мелодию. Он был занят своими мыслями. Теперь ему стало скучно от безделья, и он томился.

Сколько времени придется пробыть здесь?

Никто хорошенько не знает, за какое преступление он отбывает наказание. Когда вечером его переводят на ночевку в общую камеру, все его засыпают вопросами. Он охотно отвечает, но никто из его ответов не понимает ясно, в чем дело.

Знают, что его ремесло — делать скрипки.

Знает об этом и девочка, дочь тюремщика, которая бегает и играет возле тюрьмы.

Отец сказал как-то вечером:

- Этот человек делает, говорят, такие скрипки, которые стоят больших денег.

Однажды забрел к их двору бродячий музыкант, он был такой смешной, а на голове у него была большая черная шляпа. И он стал играть.

К ним близко ведь никто не подходит, люди не любят сюда приходить, да и стража отгоняет всех, кто чуть ближе подойдет к их воротам. А этот музыкант заиграл, и она упросила отца позволить ему доиграть. Когда стража все же прогнала его, она побежала за ним следом, далеко, и, когда никого вблизи не было, он вдруг подозвал ее и спросил ласково:

- Нравится тебе, как я играю?

- Она сказала:

- Нравится.

- Ты умеешь петь? Спой мне какую-нибудь песенку, — попросил он.

Она спела ему свою любимую песенку. Тогда человек в шляпе, даже не дослушав ее, положил скрипку на плечо и сыграл то, что она сейчас пела.

От радости она широко раскрыла глаза. Ей было приятно, что она слышит, как ее песенку играют на скрипке. Тогда музыкант сказал ей:

- Я буду приходить сюда и играть тебе каждый день все, что ты захочешь, но за это окажи мне услугу. Вот эту маленькую записку ты передашь заключенному, который сидит в той камере, — он указал на одно из окошек, — это он так хорошо умеет делать скрипки, и на его скрипке я играл. Он хороший человек, ты его не бойся. Отцу ничего не говори. А если ты записки не передашь, я тебе больше играть не буду.

Девочка бегала по тюремному двору, пела у ворот, все заключенные и стража знали ее, на нее обращали так же мало внимания, как на кошек, лазавших по крышам, и птиц, садившихся на окна.

Случалось ей юркнуть за отцом в тюремный низкий коридор. Пока отец открывал камеры, она смотрела во все глаза на заключенных. К этому привыкли.

Так ей удалось передать записку. Когда тюремщик во время вечернего обхода открыл дверь камеры и, крикнув: » Собирайся на ночь! «, прошел дальше, к следующим дверям, девочка юркнула внутрь камеры и торопливо сказала:

- Человек в большой черной шляпе обещал играть часто, каждый день, и за это он просил передать вам записку.

Она взглянула на него и подошла ближе.

- И еще он сказал, что скрипка, на которой он играл, сделана вами синьор арестант. Это правда?

Она подняла на него удивленные глаза.

Тогда он погладил ее по голове.

- Тебе надо идти, девочка. Нехорошо, если тебя застанут здесь.

Потом прибавил:

- Достань мне палочку и ножик. Хочешь, я тебе сделаю дудочку, и ты сможешь на ней играть?

Заключенный спрятал записку. Ему удалось ее прочесть только назавтра утром. В записке было написано: «Высокородному Джузеппе Гварнери Дель Джезу. — Любовь учеников всегда с тобою». Он крепко сжал в руке записку и улыбнулся.

Девочка подружилась с Гварнери. Сначала она приходила тайком, и отец не замечал этого, но когда раз девочка пришла домой и принесла звонкую деревянную дудочку, он заставил ее во всем признаться. И, странное дело, тюремщик не рассердился. Он повертел в пальцах гладкую дудочку и задумался.

Назавтра он зашел во вне урочное время в камеру Дель Джезу.

- Если нужно дерево, — отрывисто сказал он, — можно достать.

- Мне нужны мои инструменты, — сказал заключенный.

- Инструменты нельзя, — сказал тюремщик и ушел.

Через день он опять зашел в камеру.

- Какие инструменты? — спросил он.- Рубанок можно, а напильник нельзя. Если столярную пилу, то можно.

Так в камере Дель Джезу оказался обрубок еловой колоды, столярная пила и клей. Потом тюремщик достал у маляра, расписывавшего тюремную капеллу, лак.

И он был растроган собственным великодушием. Покойная жена его всегда говорила, что он достойный и хороший человек. Он облегчит жизнь этому несчастному, будет продавать его скрипки и брать за них высокую цену, а заключенному будет покупать табак и вино.

«Зачем заключенному нужны деньги?»

Вот только как сбывать скрипки, чтобы никто не знал об этом?

Он задумался.

«Регина, — подумал он о дочери. — Нет, она слишком мала для этого, пожалуй, не справится. Ну да ладно, посмотрим, — решил он. — Пусть делает скрипки, как-нибудь да сбудем».

Трудно Джузеппе Гварнери в маленькой низкой камере работать свои скрипки толстой пилой, большим рубанком, но дни теперь идут быстрее.

Первая скрипка, вторая, третья… Сменяются дни…

Тюремщик продает скрипки. У него появилось новое платье, он стал важный и толстый. По какой цене продает он скрипки? Этого не знает Джузеппе Гварнери Дель Джезу. Он получает табак и вино. И это все.

Это все, что ему осталось. Разве скрипки, которые он отдает тюремщику, хороши? Если б он мог не ставить на них свое имя!

Разве лак, который он употребляет, может улучшить звук? Он только глушит звук и делает его неподвижным. Кареты можно крыть этим лаком! Скрипка от него блестит — и только.

И все, что осталось Джузеппе Гварнери, — табак и вино. Иногда к нему приходит девочка. С нею он коротает часы. Она рассказывает новости, которые случаются в стенах тюрьмы. Больше она сама не знает, а если бы знала, боялась бы сказать: ей строго-настрого запрещено отцом болтать лишнее.

Отец следит за тем, чтобы заключенный не мог получать известие от друзей. Тюремщик боится: теперь это — очень важный, дорогой для него заключенный. На нем он наживается.

В промежутках между заказами Гварнери делает из обломка еловой доски для девочки длинную маленькую скрипку.

- Это — сордино, — объясняет он ей, — ее можно положить в карман. На ней играют учителя танцев в богатых домах, когда учат танцевать нарядных детей.

Девочка сидит тихо и внимательно слушает его рассказы. Бывает, что он рассказывает ей о жизни на воле, о своей мастерской, о своих скрипках. О них он говорит, как о людях. Случается, что он вдруг забывает о ее присутствии, вскакивает, начинает ходить широкими шагами по камере, размахивает руками, говорит мудреные для девочки слова. Тогда ей становится скучно, и она незаметно ускользает из камеры.

Смерть и вечная жизнь

С каждым годом все труднее становится Антонио Страдивари работать самому над своими скрипками. Теперь он должен прибегать к помощи других. Все чаще стала появляться на ярлычках его инструментов надпись:

Sotto la Disciplina d» Antonio

Stradiuari F. in Cremonae.1737.

Изменяет зрение, неверны руки, все труднее вырезать эфы, неровными пластами ложится лак.

Но бодрость и спокойствие не покидают мастера. Он продолжает свою ежедневную работу, рано встает, поднимается на свою террасу, сидит в мастерской за верстаком, часами работает в лаборатории.

Много времени нужно ему теперь, чтобы закончить начатую скрипку, но он все-таки доводит ее до конца, и на ярлычке с гордостью, дрожащей рукой, делает приписку:

D» Anni 92.

Antonius Stradivarius Gremonensis

Faciebat Anno 1736, D’ Anni 92.

Обо всем, что волновало его прежде, он перестал думать; он прошел к определенному решению: свои секреты он унесет с собой в могилу. Пусть лучше никто не владеет ими, чем отдавать их людям, не имеющим ни таланта, ни любви, ни дерзости.

Своей семье он дал все, что мог: и богатство, и знатное имя.

За свою долгую жизнь он сделал около тысячи инструментов, которые рассеяны по всему миру. Ему пора и отдохнуть. Он расстается с жизнью спокойно. Теперь уж ничто не омрачает его последних лет. В Гварнери он ошибался. И как могло ему казаться, что этот несчастный, сидящий в тюрьме, мог чем-то помешать ему? Хорошие скрипки Гварнери были просто случайностью. Теперь это ясно и подтверждается фактами: скрипки, которые он теперь делает, грубые, несравнимы с прежними, тюремные скрипки недостойны кремонских мастеров. Мастер пал…

Он не хотел думать о том, в каких условиях работает Гварнери, какое дерево употребляет, как душно и темно в его камере, что инструменты, которыми он работает, скорее подходят для выделки стульев, чем для работы над скрипками.

Антонио Страдивари успокоился на том, что ошибался.

Перед домом Антонио Страдивари, на площади св. Доминика, толпятся люди.

Бегают мальчишки, заглядывая в окна. Окна завешаны темным полотном. Тихо, все разговаривают вполголоса…

- Девяносто четыре года прожил, не верится, что умер.

- Ненадолго жену пережил, очень он ее уважал.

- А что теперь будет с мастерской? Сыновья ведь не в старика.

- Закроют, верно. Паоло все продаст и деньги в карман положит.

- Да куда им деньги, и так отец довольно оставил.

Прибывают все новые лица, одни замешиваются в толпе, другие входят в дом; то и дело открываются двери, и тогда слышны плачущие голоса — это, по обычаям Италии, женщины громко оплакивают умершего.

Вошел в дверь высокий худощавый монах со склоненной головой.

- Смотрите, смотрите: Джузеппе пришел проститься с отцом. Он не очень-то часто к старику хаживал, не в ладах с отцом жил.

- Посторонись!

Подъехал катафалк, запряженный восемью лошадьми, украшенный перьями и цветами.

И тонко зазвонили погребальные колокола. Омобоно и Франческо на руках вынесли длинный и легкий гроб с телом отца и поставили на катафалк. И процессия двинулась.

Маленькие девочки, покрытые до пят белыми вуалями, сыпали цветы. По бокам, с каждой стороны шли женщины, одетые в черные платья, в черных густых вуалях, с большими зажженными свечами в руках.

За гробом торжественно и важно шли сыновья, за ними — ученики.

В черных рясах с капюшонами, опоясанные веревками, в грубых деревянных сандалиях шли густой толпой монахи ордена доминиканцев, в церкви которых купил еще при жизни почетное место для своего погребения мастер Антонио Страдивари.

Тянулись черные кареты, Лошадей вели под уздцы тихим шагом, потому что от дома Страдивари до церкви св. Доминика было очень недалеко. И лошади, чувствуя толпу, кивали белыми султанами на головах.

Так медленно, пристойно и важно хоронили в прохладный декабрьский день мастера Антонио Страдивари.

Дошли конца площади. В самом конце площади, на повороте, с похоронной процессией поравнялся конвой.

Конвой вел приземистого бородатого человека. Платье на нем было поношенное и легкое, декабрьский воздух прохладен, и он поеживался.

Вначале он с любопытством наблюдал за большим скоплением людей, — по-видимому, он отвык от этого. Потом его глаза сузились, а на лице появилось выражение человека, внезапно вспомнившего что-то давно забытое. Он стал пристально всматриваться в проходящих мимо людей.

- Кого хоронят?

Мимо проехал катафалк.

За катафалком вплотную шли двое важных и прямых, уже немолодых человека.

И он узнал их.

«Как они постарели…» — подумал он, и тогда только понял, кто это и за чьим гробом они идут, понял, что хоронят мастера Антонио Страдивари.

Так и не пришлось им встретиться, не пришлось поговорить с гордым стариком. А ему хотелось, он думал об этом не раз. Как же теперь его секреты? Кому оставил он их?

- Ну время не терпит, — сказал ему конвойный, — не останавливаться, идем…- И толкнул арестанта.

Арестант был Джузеппе Гварнери, возвращающийся с очередного допроса в тюрьму.

Запели певчие, слышны стали звуки органа, игравшего реквием в церкви.

Звонили тонкие колокола.

Хмурые и растерянные, сидят Омобоно и Франческо в мастерской отца.

Напрасны все поиски, все пересмотрено, все перерыто, никаких признаков записей, никаких рецептов составления лака, ничего, что могло бы пролить свет на секреты отца,объяснить, отчего их скрипки — точные копии отцовских — звучат по-иному.

Итак, напрасны все надежды. Славы отца им не добиться. Может быть, лучше поступить так, как предлагал Паола: бросить все и заняться другим делом? — Зачем вам это все, — говорит Паоло, — продайте мастерскую, охота сидеть целый день на одном месте за верстаком. Уж, право, мое ремесло лучше — купить- продать, и деньги в кармане.

Может быть, прав Паоло? Распустить учеников и закрыть мастерскую?

Что осталось в мастерской отца? Несколько готовых инструментов, а остальное — все разрозненные части, которые уже некому собрать так, как собрал бы их отец. Девятнадцать образцов для скрипичных бочков, на которых собственноручная подпись отца — на одном совсем свежая…

Но эти подписи, пожалуй, дороже самих частей; можно и не так удачно соединить разрозненные части, а знаменитая подпись, знакомая всей Кремоне и другим городам, за них поручится. Старик еще после смерти сработает для сыновей не одну скрипку.

А еще что? Да разве образцы эфов, сделанные из бумаги, да еще точный объмер эфов Амати из тончайшей меди, сделанный стариком в молодости, различные чертежи и рисунки для двенадцати струнной "виолы д’ амур", пятиструнной "виолы да гамба"; эта виола была заказана знатной донной Висконти еще полстолетия назад. Рисунки грифов, смычков, частей смычка, тончайшая вязь для разрисовки бочков, наброски гербов фамилии Медичи — высоких покровителей и заказчиков, рисунки купидона для подгрифа и, наконец, деревянная печать для этикеток, сделанная из трех передвижных цифр: 1,6,6. Много лет добавлял отец знак за знаком к этому трехзначному числу, подчищая вторую шестерку и дописывая следующую цифру от руки, пока не кончился 17-век. тогда старик стер тонким ножом обе шестерки и оставил одну единицу — так привык он к старым цифрам. Тридцать семь лет приписывал он цифры к этой единицы, пока, наконец, цифры не остановились на тридцати семи: 1737.

Может прав Паоло?

И как когда-то, они продолжают мучительно завидовать отцу, который оставил им столько денег и вещей и унес с собой то, чего ни у кого не купишь, нигде не достанешь, — секрет мастерства.

- Нет, — вдруг упрямо сказал Франческо, — худо ли, хорошо ли мы будем продолжать работу отца, что ж делать, мы будем по-прежнему работать. Скажи Анжелике, пусть приберет мастерскую, а к дверям прикрепит объявление: "Принимаются заказы на скрипки, виолы, виолончели. Производится починка".

И уселись за свои верстаки.