На uCrazy 9 лет 11 месяцев
Две войны: ветераны о ВОВ и национализме. Роальд Леонидович Романов.
81 год, беларус. Звание: капитан.
Орден Отечественной войны II степени
Медаль «За взятие Кенигсберга»
Медаль «Партизану Отечественной войны»
Медаль «За победу над Германией»
Родился: г. Борисов, Минская область. Воевал: Витебская и Вилейская области (партизанский отряд); Лепель (узник концлагеря); Мемель (Клайпеда); Кёнигсберг.
"Я родился в городе Борисове Минской области. Мой отец был по паспорту русский. Дед фактически был русским, а жена деда — белоруской. Мать у меня еврейка — Кац Эсфирь Соломоновна. То есть я наполовину еврей получаюсь, но по паспорту я белорус.
Когда война началась, мне было девять лет. Я был в Витебской области, приехал к деду в деревню на отдых. Тогда приемников не было, и дошло каким-то образом до сельсовета, что началась война. Мой дядька взял карту, показал на ней, какая маленькая Германия и какой большой Советский Союз. «Вот идиоты, да мы их сомнем, значит. Война эта кончится, вот невидаль-то! Через неделю, через месяц, через два закончится». Такая была мысль, пока не вошли немцы.
5-го июля числа немцы были уже в местечке Черея. Без боя, без ничего. Спокойно расположились, купаются, им весело. Танки, значит, у них, все замечательно. Вот это война. Ай-ай-ай. Никто не стреляет. Немцы начали новый порядок: «Колхозы — это ужасно! Мы вам отдаем землю. Вы будете свободные люди». И к немцам очень много пошло народу.
Когда наша армия отступала, она очень много оставляла раненых. Раненые оказались у деда, который остался работать в больнице, хотя весь медперсонал разлетелся, и денег не платили. Те раненые, кто выздоравливал и мог выползти, уходили. Раненым надо было йод, марганцовку приносить. Тогда же пенициллина не было, самая серьезная вещь — стрептоцид. Деду немцы давали довольно много медикаментов, и он их отдавал уже появившимся тогда партизанским отрядам. Это помогало жить — лекарства можно было менять на молоко, сало, масло.
Немцы ранеными заинтересовались. Приехали две немецкие санитарные машины забирать раненых, но те, кто мог, выползли через окна, спрятались в кустах сирени. А тяжелораненых немецкие санитары на носилки уложили, к машинам вынесли. Немецкий врач деду объяснил, что людей заберут в Вильно. А на самом деле вывезли за 10-15 км, расстреляли, бросили и уехали. Но сначала немцы старались показать, что они очень замечательные, что Сталин — это ужасно.
Полиция поняла, что дед помогает партизанам. Деда с бабкой арестовали и повезли в Чашники, но на обоз напал партизанской полк Садчикова. Деда захватили партизаны, и мы тоже ушли из Череи и оказались в партизанском полку Садчикова. Мать стала работать в редакции газеты «Народные мстители». Она переводила с немецкого, а я был мальчик на побегушках — разносил газеты в батальоны. В общем, числился в полку связным. Провел в полку Садчикова полтора года. Газета «Народный мститель» рассказывала людям правду, карикатуры на немцев рисовала. Меня никто никогда не ловил — кому нужен такой недоросль. Чего с меня возьмешь? Подруга моей матери жила на окраине. Я приходил к ней, отдавал газеты, ночевал на печке, слушал сказки, которые ее бабка рассказывала. Питался там. А утром я опять в полку Садчикова. Я отдавал газеты подруге матери, а она уже находила власовцев, те читали, и в конце концов весь власовский гарнизон перешел к нам в полк.
Напротив редакции был взвод разведки полковой. У них сарай большой и лошади. Их надо кормить-поить, меня разведчики к этому делу и приспособили. А еще я гнал им самогонку: стоит чугун, покрыт сковородой, туда брага заливается, выщерблена трубка, и по этой трубке пар выходит, охлаждается в воде и капает. И когда уже последний отгон идет, я сам себе налью, пацаном, грамм 100, наверное, шандарахну, салом у них там заем. Не жизнь, а благодать, и хожу с красной мордой. Должен был стать алкоголиком, но не получился из меня алкоголик.
В апреле 44-го немцы загнали полк Садчикова в болото. Холодрыга ужасная. Лед подтаял. Я весь в этой воде, ноги обморожены. Есть абсолютно нечего третий день. Питались отзимовавшей клюквой и болотной водой. А я слабенький, отстал вместе с ранеными. Немцы лупанули по этому болоту минометами. Все побежали и меня кто-то толкнул в болото, и наверное, оглушило миной — лежу в воде. Еле вылез — никого уже нет. Увидел сухое место, куда раненые выползают. Я вылез, упал и заснул. Вдруг бабах — рядом выстрел. Очухался, а это немец пристрелил тяжелораненого из винтовки. Потом меня за шиворот поднял, а на мне куртка жены командира полка, которая скончалась. В куртке патроны, а я еще там два взрывателя красивых положил. Он такой: ага, понятно, кто я такой. И меня вместе с ранеными повели.
Оказался я в Лепельском концлагере. Немцы начали допросы. А чего я могу сказать? Кто командир, кто комиссар — и так знают. Пробовали что-то вышибать из меня, ничего не получилось. Причем допрашивали наши же ребята, русские и белорусы. Бросит животом на лаву, лупанет плеткой по спине: «Говори!» А я не знал ничего. Также у немцев было много раненых и им нужна была кровь. Втыкали мне в ногу трубку с физиологическим раствором — кормили-то плохо, а в руку — трубку, через которую кровь брали. И вот то, что из меня течет, — прямым переливанием к нему. Делали это опять-таки наши медсестры — русские и белорусские девочки, которые работали на немцев. Тебя травят, отключают, потом очухиваешься и идешь обратно в камеру.
Я в лагере пробыл дней двадцать — сбежал. Там был сортир за проволокой за колючей, и выводили по десять человек туда, а я увязался одиннадцатым. Я завозился и они ушли. Выполз и пошел обратно к себе. Подхожу к охране, а мне немец говорит: иди отсюда. То ли он меня не узнал, то ли пожалел — я не знаю. Я выскочил и дал ходу. Пошел на канонаду, где линия фронта.
От Лепеля до Витебска километров сто, вот я и пошел. А потом нарвался на разведчиков на наших, и они меня взяли к себе. Я рассказал про деда и про лагерь. А они, несомненно, моего деда, врача Романова Федора Михайловича, знали. Поскольку я умел обращаться с лошадьми, меня определили к офицеру связи ординарцем. Он едет верхом на лошади, а надо идти пешком — бои идут, лошадь надо в укрытие. Я шел на опушку со своей лошадью и с его лошадью. Найду там какую-то кухню, еду в котелке притащу, и сам полопаю.
А потом мне досталось по ноге, под немецким Мемелем. Нога зажила, и меня в духовой оркестр определили. Играл на барабане и на трубе — мать меня рано начала музыке учить, лет с пяти. Ноты знал, и на пианино играл. А тут на барабане и трубе — легко, бах-бах. В духовом были старики, в основном евреи. Командиром этого взвода был лейтенант Швабель, по-моему, или Швебель.
На довольствие меня оформили, когда я был у офицеров связи. Пошили форму, погоны, все как надо. По сравнению с партизанским отрядом была благодать. Еда была, в болото я не лез, спал в сухом. Наш музвзвод выступал перед батальонами в Восточной Пруссии. Стоит сарай немецкий громадный, на краю — обыкновенная передвижная кухня, где кашу и суп варят. Ну и вот мы выступаем, а потом кричат: «Славяне, выходи строиться!» И они пошли — надо наступать на Берлин.
И вот приказ был наступать. «Ура! Вперед!», а их там положат половину. Наш музвзвод превращали в похоронную команду — трупы надо закопать. Техники никакой нет, сил — тоже. Находили воронку от бомбы и туда стаскивали: тела, головы, руки — все, что осталось. Прикрывали это дело шинелями, присыпали. После подъезжал начальник политотдела и выступал: «Отомстим! Смерть немецким захватчикам!». Мы гимн играли. На могиле оставался столбик какой-то, на него из консервной банки звездочку присобачили. Кого зарыли, невозможно было понять, поэтому очень много пропавших без вести. Там куски развороченные — причем полежавшие несколько дней, смердели. И мне доставались куски: руку, ногу в сапоге тащил. Неприятно, но чего там. Взял два сапога, в них ноги торчат, и тащишь в эту яму. Тяжелые тела таскали те, кто посильнее.
Под Кенигсбергом меня ранило осколком по руке. И сейчас у меня рука плохо работает. Теперь вот судорога сводит, когда начинаю писать. Да и нога мешает. Первый раз открылась рана через 20 лет. Но операцию я решил не делать — уже девятый десяток, до смерти доживем.
После ранения мне выдали удостоверение и бумагу, направление в Суворовское училище. Отправили в город Борисов в Белоруссии — где я родился. Сейчас детей в пятом классе возят машиной через улицу в школу, а я из Восточной Пруссии доехал без поездов, без расписания, без ничего. Примазывался к эшелонам с солдатами или ранеными. Приехал домой в конце 44-го.
Я поступил сразу в третий класс борисовской школы, потому что уже хорошо читал — писал только плохо, рука не работала. Окончил всего семь классов, потому что сбежал из дому. Мне не понравилась жизнь дома после войны. Были для таких орлов детоприемники — меня поймали, и именно там я и оказался. В 16 лет поехал поступать в мореходное училище в Ригу. Это был 1950-й год, мне 16 лет. У меня все пятерки, прекрасная биография, а меня взяли и не зачислили — только ребят-латышей старались брать. Я этого не знал.
Сразу взял и поступил в Рижский строительный техникум на отделение монтажа стальных конструкций. Со второго курса призвали в армию. Служил в Приморье в десантной части. Стал радистом первого класса, сержантом. Демобилизовался, вернулся в Ригу, продолжил работать в «Стальмонтаже», окончил техникум с отличием. Взял направление в Горький. Там поступил заочно в Горьковский инженерно-строительный институт и работал. Меня сделали мастером, потом прорабом, потом руководителем проектной группы. После окончания института направили на Сахалин. На Сахалине я строил железную дорогу. Затем перевелся на Тамбовщину в Тамбовсовхозстрой. Я был главным инженером управления Керсановского, потом Мичуринского ПМК 289. Потом меня взяли в Гродно. В Гродно меня сделали начальником гродненского управления Белспецмонтажстрой.
Сразу взял и поступил в Рижский строительный техникум на отделение монтажа стальных конструкций. Со второго курса призвали в армию. Служил в Приморье в десантной части. Стал радистом первого класса, сержантом. Демобилизовался, вернулся в Ригу, продолжил работать в «Стальмонтаже», окончил техникум с отличием. Взял направление в Горький. Там поступил заочно в Горьковский инженерно-строительный институт и работал. Меня сделали мастером, потом прорабом, потом руководителем проектной группы. После окончания института направили на Сахалин. На Сахалине я строил железную дорогу. Затем перевелся на Тамбовщину в Тамбовсовхозстрой. Я был главным инженером управления Керсановского, потом Мичуринского ПМК 289. Потом меня взяли в Гродно. В Гродно меня сделали начальником гродненского управления Белспецмонтажстрой.
А после меня взяли в Ригу, где я когда-то работал монтажником. Смонтировал дворец спорта, получил медаль за доблестный труд, благодарность от ЦК партии. Потом пошел в науку. Защитил в Риге кандидатскую диссертацию, и перевели меня в Москву. Сделали меня директором «Снабжилища» по науке и директором экспериментальной базы Госстроя СССР. А потом СССР взял и ляснул (диалектное «развалился» — прим. ред.), и полетело все в тартарары. Дальше пошло нехорошо, конечно.
Я и третий раз в армии послужил. Призвали, когда начались события в Венгрии, Румынии и так далее. Я был командиром роты саперной. Капитана дали после Венгрии.
Я до сих пор продолжаю работать. Меня зовут, если что-то где-то ломается. Я же этим ремеслом занимаюсь уже 65 лет.
Очень долго у меня был белорусский акцент. Притеснений никаких не было, но в Прибалтике, конечно, приоритет всегда был у латышей. Прибалтика страдала от этого дела. Понятно, что дискриминация была, но поскольку я был покрепче, поопытнее, и что-то мог, был кандидатом наук, меня это не коснулось. На бытовом уровне, правда, было — когда заходишь в магазин, например. Идиоты хотели, чтобы говорил именно по-латышски. Но я все равно разбирался, покупал, что надо. Я и по-латышски немного говорю, но по-белорусски говорю хорошо.
"Я и третий раз в армии послужил. Призвали, когда начались события в Венгрии, Румынии и так далее. Я был командиром роты саперной. Капитана дали после Венгрии.
Я до сих пор продолжаю работать. Меня зовут, если что-то где-то ломается. Я же этим ремеслом занимаюсь уже 65 лет.
Очень долго у меня был белорусский акцент. Притеснений никаких не было, но в Прибалтике, конечно, приоритет всегда был у латышей. Прибалтика страдала от этого дела. Понятно, что дискриминация была, но поскольку я был покрепче, поопытнее, и что-то мог, был кандидатом наук, меня это не коснулось. На бытовом уровне, правда, было — когда заходишь в магазин, например. Идиоты хотели, чтобы говорил именно по-латышски. Но я все равно разбирался, покупал, что надо. Я и по-латышски немного говорю, но по-белорусски говорю хорошо.
[media=https://youtu.be/3QZ8_-QW_wY]
Текст: Василий Колотилов, фото: Мария Ионова-Грибина
Комментарии2
