На uCrazy 18 лет 1 месяц
Фронтовые будни бойцов гвардейской артиллерийской дивизии прорыва РГК
Далее вас ждут воспоминания одного бойца гвардейской артиллерийской дивизии прорыва РГК, который рассказывает о нелегком быте своих сослуживцев в период Великой Отечественной войны. Большинство событий, описанных далее, относятся к 1944 году.
Формированию дивизии предшествовала амнистия, и в нашу батарею в течение нескольких недель каждый день поступали бывшие заключенные. В моем расчете, например, из восьми человек пятеро прибыли прямо из тюрьмы, где отбывали наказание за кражи нескольких килограммов зерна, ведра картошки и других, чаще всего продовольственных товаров.
Уже через месяц, на фронте, когда мы ближе познакомились, я понял, что большинство этих ребят оказались хорошими людьми, добросовестно несущими нелегкую солдатскую службу.
Солдаты быстро научились сокращать объем земляных работ. Учитывая, что стрелять во все стороны никогда не приходилось, размер окопа для орудия уменьшили, а полную глубину стали делать только под колесами гаубицы. Ровики для укрытия не копали совсем или делали только один вместо двух.
Окоп для машины сооружали так, чтобы укрыть спереди двигатель с радиатором, а сзади - только колеса. Все эти ухищрения хотя и были нарушением устава, однако вполне себя оправдывали, особенно когда в расчетах не хватало людей. А так было почти всегда. Уже через месяц оборудование огневой позиции занимало не более пяти часов. Научились. И уставать стали значительно меньше. Кроме земляных и строительных работ, расчет много времени тратил на чистку гаубицы. Чистили ее регулярно после каждой стрельбы, после дождя и после переезда по пыльной дороге. Нам всегда казалось, что такое чистоплюйство было излишним. Однако лейтенант Леноровский неуклонно заставлял нас заниматься этим делом. Однажды на батарее появилась группа психологов, работавших на артиллерийском заводе, выпускающем наши гаубицы. Несколько дней они внимательно следили за тем, как мы стреляем и обслуживаем орудия, и в конце концов признали работу хорошей. За это Леноровскому и нам была объявлена благодарность.
Значительно меньше внимания уделялось личному оружию - карабинам и ППШ. За полтора года мы ими ни разу не пользовались по назначению, если не считать учебных стрельб и пальбы по консервным банкам. Патроны никто не учитывал, и я совсем не уверен, что они были у всех солдат. Так что при встрече с противником положение расчета могло оказаться критическим. К счастью, ничего такого не произошло. В нашем полку жизнь офицеров заметно отличалась от жизни рядовых. Для них строили отдельные землянки. Их паек был значительно лучше солдатского, а денежное довольствие позволяло иметь определенные привилегии. Отношения с подчиненными определялись не только уставом, но в большей степени характером и воспитанием офицера. А они были разными. Старший на батарее лейтенант Леноровский был вежлив и ко всем обращался только на "вы". Команды отдавал тихим голосом, почти просительным тоном. Да еще носил очки в тонкой металлической оправе. По единодушному мнению подчиненных, это был Интеллигент с большой буквы. Он трудно сходился с людьми, не допуская никакого панибратства даже с командиром второго взвода, с которым жил в одной землянке. Был справедлив и не лез в дела других, но всегда требовал безоговорочного выполнения приказов, проявляя при этом, казалось, излишний педантизм. И все-таки солдаты его любили. Не боялись, не уважали, а просто любили как хорошего человека. Видимо, таким он и был.
Высокие профессиональные качества и хорошие отношения с рядовыми и младшими командирами были замечены начальством. За последний год его дважды повышали в звании. Войну Леноровский закончил майором, начальником штаба полка.
Совсем иным был командир второго взвода младший лейтенант Малахов. Плохо образованный, надменный, любивший выпить, он не искал добрых отношений с младшим персоналом и всегда пользовался случаем, чтобы показать свое превосходство и, как ему казалось, остроумие. К концу зимы активность боевых действий заметно возросла, и мы начали нести значительные потери. Не стало командира батареи, вместо которого был назначен наш старший лейтенант Леноровский. Ранен был и командир второго взвода Малахов. Несколько дней на огневой позиции не было ни одного офицера, и меня назначили исполнять обязанности командира первого взвода. В это же время предстояло форсировать Днепр на подступах к городу Речица, и нам почти двое суток не завозили продуктов. Как-то к концу дня на батарее появились три незнакомых младших лейтенанта, и я сразу же потребовал у них документы. Оказалось, что они после окончания артиллерийского училища направлены в нашу часть. Офицеры обратились ко мне с требованием немедленно отвести их в штаб полка. Однако уже темнело, а штаб находился в нескольких километрах от наших позиций, и я отказал, предложив переночевать у нас. Лейтенанты нехотя согласились, и мы развели их по землянкам.
В мой расчет попал совсем молоденький черноволосый парень. Спустившись в землянку, он сообщил, что его фамилия Саакян, потом всем пожал руки, раскрыл свой вещмешок и выложил на разостланную шинель офицерский паек - буханку хлеба, пару банок американской тушенки и небольшую баночку какого-то повидла, а потом из кармана вытащил еще две большие луковицы. Голодные солдаты молча смотрели на действия младшего лейтенанта и вопросительно посматривали на меня. А Саакян достал нож, вскрыл консервные банки, разрезал хлеб и луковицы и взмахом руки предложил солдатам приступить к трапезе. Вторичного приглашения не потребовалось, хотя Гарош и предупредил гостя, что завтрака у нас не будет. На это парень только рукой махнул. Перекусив, довольные солдаты расспросили Саакяна о его семье, еще немного поговорили и улеглись спать, предоставив ему лучшее место у печки. А утром я поручил командиру второго орудия и Гарошу отвести младших лейтенантов в штаб. Примерно через пару часов на батарее появился командир дивизиона и представил нам нового старшего на батарее, которым был вчерашний знакомый. Позже Саакян рассказал мне, что сам напросился к нам. И он, и мы были довольны этим назначением. А вскоре и все остальные огневики убедились, что к нам пришел хороший командир.
Еще при отправке на фронт всему личному составу нашей части были выданы противогазы. Никто их, конечно, не носил, да и никто не требовал этого. В нашем расчете они были забиты в ящик из-под снарядов и спокойно там ржавели. Потом вместо старшины химинструктором в дивизион прислали молодого младшего лейтенанта, только что окончившего химическое училище. Новый "химик" прежде всего потребовал достать противогазы, почистить их и постоянно носить. Разумеется, эта команда была встречена в штыки. Во-первых, газами и не пахло, а во-вторых, таскать на себе давно проржавевший противогаз было просто бессмысленно. И вот после очередной стычки с химинструктором я своими руками подложил ящик с противогазами под колеса "Студебекера", когда он пятился задом, чтобы подцепить орудие. Может быть, все и прошло тихо, если бы я не поделился "опытом" с другими командирами расчетов. Дело приобрело огласку, химинструктор пожаловался замполиту дивизиона, мне объявили выговор, и прием в партию был отложен на два месяца.
Многие наши офицеры носили модные узконосые хромовые сапоги. А шил их солдат из моего расчета. Франтоватый младший лейтенант из соседней батареи попросил меня прислать к нему сапожника. Я не возражал, но предупредил, что солдат сейчас занят и сможет приступить к работе только через пару дней. Младший лейтенант воспринял это как обиду, начал ругаться, а потом ударил меня. Разумеется, я в долгу не остался. Нас растащили. Поступок офицера обсуждали на парткомиссии бригады, и ее решение я не знаю, а мои действия рассматривали на партбюро дивизиона. Замполит и еще один член партбюро настаивали на вынесении стро гого выговора с занесением в учетную карточку, а за выговор без занесения в карточку выступили парторг Лубянов, наводчик Гарош и... я, недавно избранный в партбюро вместо погибшего товарища. Прошло предложение большинства.
Заместитель командира дивизиона по политчасти капитан Плющ оставался в одном и том же звании почти полтора года. Звезду майора он получил лишь незадолго до окончания войны. Его главная работа заключалась в чтении солдатам газет, проведении политбесед и разборе различных мелких инцидентов, которые он часто превращал в значительные события. Был он великим путаником. В первое время ему еще поручали кое-какие задания, но, убедившись в его бестолковости, командир дивизиона махнул рукой, и он, как говорят крестьяне, оказался на беспривязном содержании. В боевые дела капитан не вмешивался, а политвоспитанием личного состава в меру своих сил занимался добросовестно. А еще он был трусоват и при первом же выстреле наших орудий или пушек противника немедленно исчезал в своей землянке-блиндаже. И это вызывало насмешки солдат. Иногда, чтобы развлечься, ночью часовой бросал на землянку замполита одну-две гранаты, а утром в его присутствии все, дружно давясь от смеха, обсуждали ночной "обстрел". Капитан, наверное, так до конца и не понял всего. Прекратил эти шутки парторг Лубянов, который пристыдил шутников и запретил подобные забавы. Вскоре после первой встречи с союзниками замполит решил раскрыть солдатам истинный облик американцев. Он говорил примерно следующее:
- Вот, посмотрите, перед вами стоит американский солдат. На поясе у него фляжка с ромом, в кармане плитка шоколада, а в голове - только женщины...
Наш повар не блистал кулинарным искусством и разнообразием нас не баловал. Чаще всего он готовил одно блюдо – нечто вроде каши с тушенкой. Утром - погуще, в обед - пожиже. Утром - плоский котелок на троих, в обед - на двоих. Кроме того, мы получали буханку хлеба в день на троих и несколько кусков сахара. Иногда вместо горячего нам давали сухой паек - 500-граммовую банку тушенки на четырех человек, хлеб и сахар. В общем, жить было можно, да и помимо официального пайка расчеты доставали что-нибудь съестное. В холодное время года это чаще всего были убитые лошади. Специалистом по разделке конских туш был наводчик Гарош. Как только кто-нибудь сообщал, что видел убитую лошадь, Гарош брал топор и через некоторое время возвращался с ведром, полным красного мяса. Его сначала промывали от крови, а затем варили, слегка прикрыв водой, на небольшом огне. Поскольку на передовой никто запасов не делал, ведро мяса пять-шесть человек съедали в один присест. А после этого наступало благодушное настроение и большинство солдат, покурив, заваливалось спать.
Кроме конины, большую радость доставлял нам хороший охотник Малинин, несколько раз приносивший зайцев, рябчиков, а однажды притащивший даже кабанчика килограммов на тридцать. Вот это был уже настоящий пир. Позже, на территории Польши, кто-нибудь из шустрых ребят притаскивал домашнего поросенка, гуся или кур. Нельзя сказать, что мы сильно мародерствовали, но стащить у фермера какую-либо живность особо зазорным не считалось. Тем более ставить об этом в известность начальство было совсем не обязательно. Более того, некоторые офицеры даже сами посылали своих ординарцев раздобыть что-нибудь вкусненькое. Акценты сменились. Если в тылу пределом счастья считалось приобрести несколько картошек или кусок жмыха, то на фронте в основном охотились за мясом, да еще вкусненьким. А те голодные дни, которые сопровождали переброску полка с одного места на другое, быстро забывались и не оставляли в памяти трагических воспоминаний. Зато доставшийся деликатес, например ухо поросенка, поджаренное паяльной лампой, помнилось гораздо дольше. А может быть, кто-нибудь из старых солдат и до сих пор помнит." - из воспоминаний сержанта 22-й Гомельской краснознаменной артиллерийской дивизии прорыва РГК С.Стопалова.
Окоп для машины сооружали так, чтобы укрыть спереди двигатель с радиатором, а сзади - только колеса. Все эти ухищрения хотя и были нарушением устава, однако вполне себя оправдывали, особенно когда в расчетах не хватало людей. А так было почти всегда. Уже через месяц оборудование огневой позиции занимало не более пяти часов. Научились. И уставать стали значительно меньше. Кроме земляных и строительных работ, расчет много времени тратил на чистку гаубицы. Чистили ее регулярно после каждой стрельбы, после дождя и после переезда по пыльной дороге. Нам всегда казалось, что такое чистоплюйство было излишним. Однако лейтенант Леноровский неуклонно заставлял нас заниматься этим делом. Однажды на батарее появилась группа психологов, работавших на артиллерийском заводе, выпускающем наши гаубицы. Несколько дней они внимательно следили за тем, как мы стреляем и обслуживаем орудия, и в конце концов признали работу хорошей. За это Леноровскому и нам была объявлена благодарность.
Значительно меньше внимания уделялось личному оружию - карабинам и ППШ. За полтора года мы ими ни разу не пользовались по назначению, если не считать учебных стрельб и пальбы по консервным банкам. Патроны никто не учитывал, и я совсем не уверен, что они были у всех солдат. Так что при встрече с противником положение расчета могло оказаться критическим. К счастью, ничего такого не произошло. В нашем полку жизнь офицеров заметно отличалась от жизни рядовых. Для них строили отдельные землянки. Их паек был значительно лучше солдатского, а денежное довольствие позволяло иметь определенные привилегии. Отношения с подчиненными определялись не только уставом, но в большей степени характером и воспитанием офицера. А они были разными. Старший на батарее лейтенант Леноровский был вежлив и ко всем обращался только на "вы". Команды отдавал тихим голосом, почти просительным тоном. Да еще носил очки в тонкой металлической оправе. По единодушному мнению подчиненных, это был Интеллигент с большой буквы. Он трудно сходился с людьми, не допуская никакого панибратства даже с командиром второго взвода, с которым жил в одной землянке. Был справедлив и не лез в дела других, но всегда требовал безоговорочного выполнения приказов, проявляя при этом, казалось, излишний педантизм. И все-таки солдаты его любили. Не боялись, не уважали, а просто любили как хорошего человека. Видимо, таким он и был.
Высокие профессиональные качества и хорошие отношения с рядовыми и младшими командирами были замечены начальством. За последний год его дважды повышали в звании. Войну Леноровский закончил майором, начальником штаба полка.
Совсем иным был командир второго взвода младший лейтенант Малахов. Плохо образованный, надменный, любивший выпить, он не искал добрых отношений с младшим персоналом и всегда пользовался случаем, чтобы показать свое превосходство и, как ему казалось, остроумие. К концу зимы активность боевых действий заметно возросла, и мы начали нести значительные потери. Не стало командира батареи, вместо которого был назначен наш старший лейтенант Леноровский. Ранен был и командир второго взвода Малахов. Несколько дней на огневой позиции не было ни одного офицера, и меня назначили исполнять обязанности командира первого взвода. В это же время предстояло форсировать Днепр на подступах к городу Речица, и нам почти двое суток не завозили продуктов. Как-то к концу дня на батарее появились три незнакомых младших лейтенанта, и я сразу же потребовал у них документы. Оказалось, что они после окончания артиллерийского училища направлены в нашу часть. Офицеры обратились ко мне с требованием немедленно отвести их в штаб полка. Однако уже темнело, а штаб находился в нескольких километрах от наших позиций, и я отказал, предложив переночевать у нас. Лейтенанты нехотя согласились, и мы развели их по землянкам.
В мой расчет попал совсем молоденький черноволосый парень. Спустившись в землянку, он сообщил, что его фамилия Саакян, потом всем пожал руки, раскрыл свой вещмешок и выложил на разостланную шинель офицерский паек - буханку хлеба, пару банок американской тушенки и небольшую баночку какого-то повидла, а потом из кармана вытащил еще две большие луковицы. Голодные солдаты молча смотрели на действия младшего лейтенанта и вопросительно посматривали на меня. А Саакян достал нож, вскрыл консервные банки, разрезал хлеб и луковицы и взмахом руки предложил солдатам приступить к трапезе. Вторичного приглашения не потребовалось, хотя Гарош и предупредил гостя, что завтрака у нас не будет. На это парень только рукой махнул. Перекусив, довольные солдаты расспросили Саакяна о его семье, еще немного поговорили и улеглись спать, предоставив ему лучшее место у печки. А утром я поручил командиру второго орудия и Гарошу отвести младших лейтенантов в штаб. Примерно через пару часов на батарее появился командир дивизиона и представил нам нового старшего на батарее, которым был вчерашний знакомый. Позже Саакян рассказал мне, что сам напросился к нам. И он, и мы были довольны этим назначением. А вскоре и все остальные огневики убедились, что к нам пришел хороший командир.
Еще при отправке на фронт всему личному составу нашей части были выданы противогазы. Никто их, конечно, не носил, да и никто не требовал этого. В нашем расчете они были забиты в ящик из-под снарядов и спокойно там ржавели. Потом вместо старшины химинструктором в дивизион прислали молодого младшего лейтенанта, только что окончившего химическое училище. Новый "химик" прежде всего потребовал достать противогазы, почистить их и постоянно носить. Разумеется, эта команда была встречена в штыки. Во-первых, газами и не пахло, а во-вторых, таскать на себе давно проржавевший противогаз было просто бессмысленно. И вот после очередной стычки с химинструктором я своими руками подложил ящик с противогазами под колеса "Студебекера", когда он пятился задом, чтобы подцепить орудие. Может быть, все и прошло тихо, если бы я не поделился "опытом" с другими командирами расчетов. Дело приобрело огласку, химинструктор пожаловался замполиту дивизиона, мне объявили выговор, и прием в партию был отложен на два месяца.
Многие наши офицеры носили модные узконосые хромовые сапоги. А шил их солдат из моего расчета. Франтоватый младший лейтенант из соседней батареи попросил меня прислать к нему сапожника. Я не возражал, но предупредил, что солдат сейчас занят и сможет приступить к работе только через пару дней. Младший лейтенант воспринял это как обиду, начал ругаться, а потом ударил меня. Разумеется, я в долгу не остался. Нас растащили. Поступок офицера обсуждали на парткомиссии бригады, и ее решение я не знаю, а мои действия рассматривали на партбюро дивизиона. Замполит и еще один член партбюро настаивали на вынесении стро гого выговора с занесением в учетную карточку, а за выговор без занесения в карточку выступили парторг Лубянов, наводчик Гарош и... я, недавно избранный в партбюро вместо погибшего товарища. Прошло предложение большинства.
Заместитель командира дивизиона по политчасти капитан Плющ оставался в одном и том же звании почти полтора года. Звезду майора он получил лишь незадолго до окончания войны. Его главная работа заключалась в чтении солдатам газет, проведении политбесед и разборе различных мелких инцидентов, которые он часто превращал в значительные события. Был он великим путаником. В первое время ему еще поручали кое-какие задания, но, убедившись в его бестолковости, командир дивизиона махнул рукой, и он, как говорят крестьяне, оказался на беспривязном содержании. В боевые дела капитан не вмешивался, а политвоспитанием личного состава в меру своих сил занимался добросовестно. А еще он был трусоват и при первом же выстреле наших орудий или пушек противника немедленно исчезал в своей землянке-блиндаже. И это вызывало насмешки солдат. Иногда, чтобы развлечься, ночью часовой бросал на землянку замполита одну-две гранаты, а утром в его присутствии все, дружно давясь от смеха, обсуждали ночной "обстрел". Капитан, наверное, так до конца и не понял всего. Прекратил эти шутки парторг Лубянов, который пристыдил шутников и запретил подобные забавы. Вскоре после первой встречи с союзниками замполит решил раскрыть солдатам истинный облик американцев. Он говорил примерно следующее:
- Вот, посмотрите, перед вами стоит американский солдат. На поясе у него фляжка с ромом, в кармане плитка шоколада, а в голове - только женщины...
Наш повар не блистал кулинарным искусством и разнообразием нас не баловал. Чаще всего он готовил одно блюдо – нечто вроде каши с тушенкой. Утром - погуще, в обед - пожиже. Утром - плоский котелок на троих, в обед - на двоих. Кроме того, мы получали буханку хлеба в день на троих и несколько кусков сахара. Иногда вместо горячего нам давали сухой паек - 500-граммовую банку тушенки на четырех человек, хлеб и сахар. В общем, жить было можно, да и помимо официального пайка расчеты доставали что-нибудь съестное. В холодное время года это чаще всего были убитые лошади. Специалистом по разделке конских туш был наводчик Гарош. Как только кто-нибудь сообщал, что видел убитую лошадь, Гарош брал топор и через некоторое время возвращался с ведром, полным красного мяса. Его сначала промывали от крови, а затем варили, слегка прикрыв водой, на небольшом огне. Поскольку на передовой никто запасов не делал, ведро мяса пять-шесть человек съедали в один присест. А после этого наступало благодушное настроение и большинство солдат, покурив, заваливалось спать.
Кроме конины, большую радость доставлял нам хороший охотник Малинин, несколько раз приносивший зайцев, рябчиков, а однажды притащивший даже кабанчика килограммов на тридцать. Вот это был уже настоящий пир. Позже, на территории Польши, кто-нибудь из шустрых ребят притаскивал домашнего поросенка, гуся или кур. Нельзя сказать, что мы сильно мародерствовали, но стащить у фермера какую-либо живность особо зазорным не считалось. Тем более ставить об этом в известность начальство было совсем не обязательно. Более того, некоторые офицеры даже сами посылали своих ординарцев раздобыть что-нибудь вкусненькое. Акценты сменились. Если в тылу пределом счастья считалось приобрести несколько картошек или кусок жмыха, то на фронте в основном охотились за мясом, да еще вкусненьким. А те голодные дни, которые сопровождали переброску полка с одного места на другое, быстро забывались и не оставляли в памяти трагических воспоминаний. Зато доставшийся деликатес, например ухо поросенка, поджаренное паяльной лампой, помнилось гораздо дольше. А может быть, кто-нибудь из старых солдат и до сих пор помнит." - из воспоминаний сержанта 22-й Гомельской краснознаменной артиллерийской дивизии прорыва РГК С.Стопалова.
Комментариев пока нет
