Картошка по-фронтовому.

Бабушка кладет в дымящуюся паром кастрюлю с картошкой кусок масла. Дедушка деревянной ложкой вычищает туда содержимое жестяной банки с тушенкой. На плите вот-вот закипит кастрюлька с молоком.
Я сижу напротив, за столом, подперев руками голову, и внимательно слежу за этими приготовлениями. Твердо знаю — мои бабушка и дедушка самые добрые и самые замечательные на свете. А самая вкусная еда — это картошка «по-фронтовому».
Кушая это блюдо, я как бы приобщаюсь к боевому прошлому бабушки и дедушки…

«Работали мы тогда так: начинается наступление или отступление, половина полка остается собирать действующий узел связи, а вторая половина выезжает и начинает развертывать новый узел связи, ближе к линии фронта…
В ту ночь, когда началась очередная бомбардировка, как раз моя смена была. Изба, где был установлен коммутатор, от взрывов ходуном ходила, волной дверь с петель сорвало, в окнах стекла выбило, печь разломана. А я сутки на смене… И отойти погреться нельзя. Я так замерзла, так замерзла…
Ветер сильный, мороз, холодно, март месяц, осколки в коммутатор с визгом бьют, а я как заговоренная. Я смерть на себя молила. Так замерзла. Но связь была… А потом кабель сматывать пришлось, а в огородах ям нарыто, мы по пояс проваливались в ледяную воду. И все равно сматывали.

К вечеру смотали весь кабель, под бомбежкой подготовили аппаратуру, я пришла к дому, где мы размещены были, дом деревянный из двух половин, одна половина взрывом снесена была, а во второй печка жарко топится, а на ней чайник с кипятком фырчит. Я так обрадовалась этому кипятку, умирать буду — не забуду! Согреться хотелось хоть немного… Хозяин — дед Иван. Там стояли два топчана. Заходит соседка, бабушка, старенькая такая, и спрашивает его: «Иван, ты в погреб ночевать пойдешь?» — тогда ведь все по укрытиям спали, кто в погребах, кто в вырытых щелях, потому что бомбежки очень сильные были. А он ей отвечает: «Нет, я здесь, в избе, буду ночевать». Старушка говорит: «А я уж тем более, я век свой отжила».

А я шинель на пол бросила, и только легла — уснула моментально. Так мы, все трое, и заснули в этом деревенском доме, не обращая внимания на вой самолетов и разрывы бомб.
Но выспаться не получилось — с рассветом прорвались немцы… И нам пришлось отходить… Под сильнейшим обстрелом. А что на дороге творилось! Мертвые люди, лошади, битая, искореженная техника, все горит, пламя, дым, воронки от бомб и снарядов…

А вообще я считаю, что нашей «девчоночьей» роте сильно повезло. Нас около ста человек было, и ни одну тяжело не ранило. Ни одну. А тяжелого ранения мы боялись больше всего. Чтобы самим не мучиться и других не мучить. А нам повезло! За всю войну — либо легкие ранения, либо сразу насмерть… Ни одной калеки не осталось. Наверное, все-таки, Бог на свете есть. Вернее, он присматривал за нашим девичьим полком.
В штабе, там, например, одна телеграфистка была — Дуся Малюева, так она сидела, на коммутаторе работала, и началась бомбежка. И осколок влетел в окно и прямо ей в сердце. Умерла сразу, не маялась. Повезло… И тогда наступление застопорилось, и поэтому девчонку эту мы похоронили в гробу. Ей и в этом повезло.
А под Харьковом нескольких наших девчонок убили, и мы отступали поспешно тогда и похоронить их не смогли, они так и остались лежать на асфальте… Но хорошо, что раненых смогли забрать… Харьков ведь два раза переходил из рук в руки.

Под Воронежем у нас три машины с радиостанциями попали под бомбежку. Все три экипажа погибли. Сразу. Прямое попадание. Шесть мальчишек и девять девчонок. Хоронить там было нечего.
При форсировании Днепра, освобождении Киева в сорок третьем очень много наших погибло…
Под Старым Осколом много похоронили… Но калек не осталось. Нам повезло…
Твардовский, он же сам фронтовиком был, стихотворение написал, оно про наших погибших, целиком его не помню, только начало запомнилось:



Выключаю старый кассетный магнитофон. В ушах продолжает звучать бабушкин голос. Странно слышать голос человека, который умер восемь лет назад.
Но бабушка могла уйти из жизни еще раньше — в 41-м году. 59-й отдельный Львовский полк связи, в котором она служила, был сформирован в августе 1941 года в Новосибирске. Основная часть личного состава из первого набора погибла в битве за Москву. Большинство полковых девушек-связисток ушли из жизни именно тогда. Но она прошла войну и осталась в живых…
В молодости бабушка была красавицей — густые русые волосы до пояса, ямочки на щеках, стройная фигурка. И глаза – синие, словно кусочки июльского неба. Они с дедом познакомились на Воронежском фронте. Танкист и связистка. Полюбили друг друга, после войны поженились и прожили вместе всю жизнь.



Дед очень редко рассказывал мне про войну. В основном что-нибудь интересное и нейтральное. Его можно понять. Он дважды горел в танке, был трижды ранен. В его семье было пятеро братьев. Трое погибли. С фронта вернулись лишь самый младший (мой дед) и самый старший из братьев. От остальных не осталось даже могил. Однажды, когда мне было лет десять, я случайно услышал разговор моего старика с соседом-фронтовиком.

«Двое суток мы штурмовали этот германский городок. Немцы сопротивлялись бешено. Дрались за каждый метр. Из домов, из укреплений, отовсюду — яростный огонь. Когда было затишье, мне письмо из дому принесли. Родители пишут — снова похоронку получили. Моего третьего брата убили. Плакать я уже не мог. Обождал, покурил… Сел за рычаги своего танка и снова в бой пошел… Получил два попадания, но машине удалось прорвать линию обороны. И пошел их позиции утюжить. Артиллерийские, пулеметные расчеты, пехоту… Всех в мясо давил… Долго круги нарезал по малому радиусу… Кого только видел — на катки наматывал. Все траки в мозгах были… Ни один живым не ушел…»
Тогда я впервые понял: война – это страшно.

Снова нажимаю на клавишу магнитофона.
«Сражение на Белгород-Курской дуге помню. Когда готовилась операция, наш полк стоял в лесу недалеко от Прохоровки. Пятого июля 1943 года началось наступление. Эта такой ужас был, не дай Бог кому-нибудь пережить…
Жара невыносимая, а солнце не видно было, из-за пыли, поднятой техникой, огня, дыма пожарищ… Боевые действия и на земле, и в воздухе…
Тысячи танков, они просто лавиной шли… самолеты, тяжелая артиллерия, «катюши»… Грохот стоял невообразимый! Правду говорю — аж земля дрожала!
В эфире открытым текстом крики: «Вперед!», «Я горю!», «Заходи с фланга!», «Форвертс!», «Шнеллер!». И страшная матерная ругань… на русском и немецком…»

«Самым радостным днем в моей жизни был день победы. В ночь с восьмого на девятое мая в Берлине я заступила на дежурство. Боевые действия уже не велись, но акт о капитуляции еще не был подписан. И на центральной телефонной станции тогда дежурила Зина Путинцева из Новосибирска. Но связисты же знают все... И я через каждый час звонила ей: Зина, ну что, подписали? Она — нет. Потом, опять: Зина, подписали?! Она — нет.
И вот в два часа ночи звоню. Она говорит: подписали! Когда начался рассвет, солнце встало, такое яркое, действительно победный день, к нам на станцию забегает какой-то летчик, я его раньше в жизни не видела, и кричит во весь голос:
— Девушка! Война кончилась!
Я говорю:
— Знаю уже!
А он забегает в помещение, где девчонки наши спали, и кричит во весь голос:
— Война! Война кончилась!
Что тут началось! Все вскочили, начали обниматься, поздравлять друг друга, кто смеялся, кто плакал, гармошка тут же заиграла, кто-то в пляс пустился, а некоторые выскочили во двор и начали палить в небо. И из других домов выбегали полуодетые солдаты и офицеры, кричали и стреляли в воздух. Из всех видов оружия, у кого какое было.