Скорость темноты

«Инвалид», – вслух читал батя из словаря, - «Больной, нетрудоспособный».

Посмотрел на тебя с весёлым прищуром, и сказал:
- Вот уж х*й вам – больной. И ещё один х*й - нетрудоспособный. п*доры бл*дь.
- Витя! – Мама, не оборачиваясь, хлопочет у плиты, - Хоть бы при ребёнке не матерился!
- х*йня, мать. Он у нас взрослый уже и всё понимает, да, сына?

И с размаху вышвыривает словарь в мусорное ведро (которое он, как и любую мусорку, называл «прасковья»).

Через два месяца отец бросил пить совсем, снова сдал на права, полгода на старенькой, переделанной под увечье волге сутками таксовал по улицам, пока метельным февральским вечером не подвёз свою удачу: большую банковскую шишку, потерявшую в сугробе телефон и в силу этого опасливо голосовавшую на тёмной окраинной улице.
Тоже оказался ветераном, правда более ранней, и более южной войны.

Уже через год отец возил на переделанном же лексусе какого-то безобидного, полумифического зама, купил тебе белую тойоту, матери – новую улыбку и силикон в сиськи. И никто, никогда и ни разу не назвал твоего отца инвалидом.
А для вас с матерью он был просто богом.

Не сотвори себе кумира.


3.

- Слышь, земляк, сколько время не подскажешь?
- А Бог его знает, часов нет.

Не произноси имя господа твоего всуе.


4.

- Меня не *бёт твоя личная жизнь, ты понял? Есть такое корпоративное понятие – «надо». Нет, даже так: «Надо и не *бёт».
- Но я правда очень занят. Очень. От этого многое зависит в личной я имею в виду жизни. Неужели никак не получится это на другой день перенести?
- Личная жизнь, болван ты этакий, определяется в первую очередь карьерой. Запомни это. Короче так – не выходишь в субботу – можешь искать себе другое место. С более лояльным начальством и щадящим графиком. Понял, бл*дь?

Полторы штуки баксов, и это при том, что силно судим, личные водитель и кабинет. На другой чаше какие-то там мелочи, вроде свадьбы друга или дня рождения сына.
Ты не долбоёб.

Помни день субботний, чтобы святить его, и не делай в этот день никакого дела.


5. Сначала ты боялась его и ещё было жутко стыдно. Поэтому никому ничего не говорила. Потом, когда в этих непонятных, но болезненных для тебя забавах стал принимать участие и его вонючий, заросший дурным волосом и похожий на чудище из самой страшной сказки собутыльник, ты со слезами рассказала всё матери.

Та как раз была относительно незанята – сидела, покачиваясь, на усыпанной мусором и бутылками кухне, и блевала на стол.
- Мама, мама, - подбегаешь, заливаясь горькими слезами, - папа и дядя Юра мне писями больно делали.

- Во дела, бл*дь… - икнув, удивлённо протянула третью неделю не просыхающая косматая полубомжиха, самый дорогой для тебя человек, - а я-то думала у папки твоего не стоит давно…

И пьяно захохотала.

Чти отца твоего и мать твою, чтобы продлились твои дни на земле.


6. На суде ты впервые увидел их. Сквозь пелену всеобьемлющего горя ты всё же разглядел – нормальные с виду среднестатистические парни. Как они могли сделать такое? Зачем они десятки раз втыкали отвёртки в твою жену?
Один издевательским тоном брал всё на себя, да с такими невыносимыми подробностями, что ты всерьёз прикидывал, получится ли у тебя перегрызть решётку, отделявшую их от зала и разодрать осколками зубов их наглые юные глотки.

Лысому, взявшему всё на себя, дали двадцать три года, второму за недоказанностью полгода за недоносительство или что-то там.

Ты что-то дико орал, бросался на ментов, те искренне старались не бить тебя, отталкивали и держали, ты кошмарно материл судью, тебя повалили, потом драка, камера, долгий разговор с психологом, тоже едва не закончившийся дракой, потом домой, а там боль, боль, боль. Обострявшаяся по ночам так, что выл и лез на стены, один раз четыре часа просидел с кисловатыми стволами заряженной картечью вертикалки во рту, потом всё-таки решил немного подождать и снял затёкший большой палец правой ноги с удобной впадины курка.

К тому моменту, когда шесть месяцев спустя ты с туго заряженным обрезом в широком рукаве плаща поджидаешь его в кустах у подъезда, аффект уже прошёл, осталась только трезвая, спокойная радость охотника, который, наконец, затравил долгожданную, редкую дичь.
А давнее заявление об украденном ружье и спокойная уверенность в том, что твоё присутствие в другом месте подтвердят как минимум пять человек, придают ситуации забавный чит-кодовый привкус. У тебя своё правосудие и в рот бы ты *бал всех кивал мира.

Не убий.


7. Три операции подряд. Полугодовой восстановительный курс. Её бледное истончившееся лицо, через силу улыбающееся тебе сквозь нечистое стекло больничного окна.
Ещё одна операция. Ещё.
Сегодня в гулком облупленном холле неэлитной гинекологии сердце твоё едва не лопнуло. От жалости, от невозможности помочь, от осознания того, что самого дорогого тебе человека регулярно скоблят и режут.

…смотрел на неё и чувствовал себя похотливым скотом и сладколюбивой подлой гнидой, потому что даже в этой мрачной атмосфере чувствовал, что хочешь хочешь хочешь её, а кто виноват, что ваша сказка кончилась на второй неделе медового месяца, и беспощадная физиология часто стоит выше здравого смысла.

Идёшь из больницы домой уныло дрочить, и осознание того, что делать это наверное придётся всю оставшуюся жизнь, несмотря на то, что усечённая в своей сути любимая будет рядом, вгоняет в слякоть депрессии.

- Слышь, дядя, дай что ли прикурить скучающей девушке.

Оборачиваешься на голос и останавливаешься, сражённый.

Растрёпанная, бухая, но от этого ещё более притягательная выпускница в коротком школьном платье, по воле насмешливой судьбы похожая на твою искромсанную любимую, словно сильно помолодевший, распутный клон.

Вынимаешь зажигалку, а она, прикурив, спрашивает:

- Дядя, ты меня не хочешь в гости позвать? Дождь щас, кажеца, будет. Или у тебя жена?
(вожделенный с восьмого класса одноклассник предпочёл другую, мстить ему, г*ндону, мстить. Ты у неё уже второй за этот вечер (ещё был учитель физики, ох*евший от сбывшейся мечты), она пьяная, п*зде не хозяйка (а в случае с учителем ещё и жопе), да и месть сладка до горечи, ёбаный юношеский максимализм).

Ты, как зачарованный говоришь:
- Жены щас нету. Пошли.

Не прелюбодействуй.


8. Бесплатная медицина сама похожа на болезнь. И пахнет так же.
Дед старый никому не нужный зэк, подыхающий в диких муках на больничной койке. Каждый визит к нему так же мучителен, как и нравственно необходим.
Выход есть, но тёртый врач не поддаётся ни угрозам, ни уговорам.

- Я же не могу вам родить это лекарство. Или вы хотите, чтоб я за свои деньги его покупал? Мы и так помогаем ему, чем можем, но без циклоэтанола…

А у тебя всё стоит перед глазами весёлый, бесшабашный дед, обвешанный татуировками, в далёком, смутно-приторном детстве тщательно учащий тебя драться:
- Запомни, пупок – яйца, кадык и печонку прикрывай. В остальные места если попадут – пох*й, почти не больно.
- Ты чему это ребёнка учишь? – ворчит бабушка.
- А ты не лезь. Внучек на жизнь натаскивать будешь. Я лучше знаю, чего мужику знать надо.

Едешь поздно вечером ни с чем от зажиточных родственников, и рядом с тобой в пустынном вагоне метро наглухо осоловелый толстяк всё наваливается на тебя, засыпая. К дорогому перегару не подходит слово «разит». Пахнет.
Толстяк, наконец, засыпает у тебя на плече, роняет с колен пухлую барсетку коричневой кожи.
Ты воровато оглядываешься. Никто (сивая отёчная бомжиха с оплывшими завистливыми глазами не в счёт) не смотрит. Поезд, замедляясь, подъезжает к станции.

Не укради.


9. Как ему удалось передать маляву для тебя осталось загадкой. Но факт, плохо одетая, состоящая из горестных глаз и убогости приземистая женщина, принесла тебе убористо исписанную четверть замусоленного тетрадного листка.

«Братишка, салам. Бабе этой денег дай нормально. Я с её мужем чалюсь, горем вязаны, сможешь если – передай кайфануть чёнить, она втечении недели ещё сможет это сюда протащить, потом всё, борода. Ты уж там подсуетись, кентила, ладно? По делу расклад такой: я беру всё на себя, ты вообще не при делах, понял, не кипишись ничего конкретного на тебя у мусоров нет, один голос терпилы них*я не значит, помнишь, там темно было как у негра в заднем кармане брюк. А если ты впишешься, мы по группе оба конкретно встрянем. Отпирайся, даже если мент будет сверлить, что я сознался. Года четыре вхуярят, факт, так что когда на зону попаду - грей по-человечьи. Адрес скажут тебе. Ментам можешь даже сказать, что когда я всё это готовил, тебе, мол, хвастался. Суровая бл*дь штука получилась, но один х*й – ты классно всё придумал, жалко, что не вышло».

Не возводи ложного свидетельства на друга твоего.


10. Свадьба, всеобщий синюшный угар. Мутное нарастающее веселье. Ты танцуешь с невестой, бл*ть, какая же она красивая, но ты не жених, а всего лишь свидетель, и красная лента, и мятый костюм.
Жених уже второй час в ванной, ох*ел от свалившегося счастья до рвоты, а ты танцуешь с ней уже четвёртый танец подряд, и всё твердишь себе, что баба друга – это святое, но х*й-то не слышит, упирается ей в низ живота и уже даже само слово «святое» кажется тебе смешным, а она, сука, всё прижимается и трётся…

Не возжелай жены ближнего твоего.


Жизнь, смех, страх. Улыбка, перерастающая в гримасу боли и наоборот. Прощение всех и себя тоже, и ведь всегда есть за что…


1. Я господь твой и не будет тебе богов других, кроме меня.