Джой

Я сказал с неловкостью:

– Отец, ты мучаешь не только себя, но и свою собаку. Пора принять решение. Ну, решись наконец!

После паузы раздался снова вздох, а голос, в котором дрожали слезы, упал до шепота:

– Уже… Потому и звоню. Приезжай, я сам не смогу.

Я поколебался. Пес у отца едва не такой же старый, как он сам. Дряхлый и облезлый, со слезящимися глазами, но сейчас дело не в собаке, страдает этот человек.

– Через полчаса буду у тебя.

Дверь отцовской квартиры такая же старая, обшарпанная, особенно если пройти, как я прошел, мимо сверкающих дверей соседей: бронированных, отделанных дорогой имитацией под дерево.

Отец открыл дверь раньше чем я дотронулся до кнопки звонка. С желтым изможденным лицом, осунувшийся, словно всю ночь стоял под проливным дождем, глаза воспаленные, а под ними темные мешки, похожие на изношенные сети для ловли рыбы.

– Что ты с собой делаешь, – сказал я с сердцем.

– Джой…

– Пойдем, – оборвал я.

Отец закрыл за мной дверь, что-то говорил, оправдываясь, я прошел на кухню. Середину занимал старый вытертый коврик, а на нем на боку лежал, вытянув лапы, Джой. Он показался дряхлым настолько, что я принял бы его за скомканный мешок из старой дерюги, потерявший цвет и форму.

Завидев меня, старый пес слабо шевельнул хвостом. На морде, по-старчески особенно выразительной, появилось что-то вроде слабой виноватой улыбки. Глаза были выцветшие от старости, блеклые, полуслепые. Он и узнал меня скорее всего по запаху, хотя вряд ли его нос чувствовал хоть вполовину так, как раньше.

Я присел на корточки, осторожно погладил по лобастой голове. Он лизнул пальцы, для этого ему пришлось шевельнуть головой, я слышал, как заскрипели шейные позвонки. Он не дернулся, но в собачьих глазах от боли выступили слезы, побежали по морде.

Кто-то сказал однажды, что нет ничего более трогательного, чем больное животное: оно переносит страдания с такой тихой и грустной покорностью, но больное животное еще можно вылечить, но не Джоя…

В груди у меня стиснулось, я почувствовал, что внезапно защипало и в моих глазах. Бережно погладил, прижимая ему голову, не давая шевелиться, он все порывался лизать мне ладонь. В его торопливых движениях были стыд и просьба извинить, что не вскочил от счастья, что так ослабел. Я сказал с ласковой мужской грубоватостью:

– Лежи-лежи! Мы любим тебя и таким, лежачим.

Сзади тяжело зашаркало. Я спросил, не поворачивая головы:

– Машину не вызывал?

– Нет… – донесся из-за спины такой старый и виноватый голос отца, словно говорил сам Джой. – Я думал… Ты приедешь…

Я кивнул, обнял его за плечи, такие исхудавшие, костлявые.

– Я займусь. Ты побудь с ним.

Уходя в другую комнату, к телефону, видел, как отец опустился на колени возле пса, взял его лапу в ладони и застыл так, скорбный, плечи вздрагивали, а голова опустилась на грудь.

Я поспешно отвернулся, не хотелось видеть отца плачущим, сел и поставил телефон на колени. Пришлось сперва позвонить в справочную, там дали телефон ветеринарной службы, лишь тогда я, переговорив, позвонил в службу такси.

Отец сидел на полу, я подумал, что ему будет так же тяжело подниматься, старческие кости гнутся трудно, не только собачьи, суставы высохли. Джой лежал неподвижно, на морде было спокойствие, но слезы еще текли.

Я присел, погладил по дряблой облезлой голове. В груди была странная печаль, хотя на коврике лежала всего лишь умирающая собака. Пальцы чувствовали теплую плоть, уже одряхлевшую, но еще живую, что способна воспринимать тепло, холод, и хоть в страдании, но ощущать жизнь.

– Пора, – сказал я со вздохом. – Им ехать минут сорок. Пока выберемся, минут пять-десять, а там лучше посидим на солнышке. Пусть в последний раз погреется.

– Пусть, – торопливо согласился отец.

Он принес коробочку с таблетками. Я завернул сразу три в мясной фарш, раскрыл Джою беззубую пасть, затолкал в самую глотку. Видно было, как после долгого усилия по горлу прошел комок.

– Это на три часа, – сказал отец тихо. – Потом начнет отходить, боль вернется еще злее…

– У него не будет этих трех часов, – успокоил я, отец, однако, съежился, словно я его ударил, потащился, тяжело шаркая, к входной двери. Я крикнул вдогонку: – Я возьму этот коврик, хорошо?

– Обязательно, – донесся его прерывающийся слезами голос, – обязательно…

Я выждал, пока таблетки приглушат боль, осторожно подвел руки под коврик. Пальцы ощутили теплую тяжесть старого тела.

– Потерпи, – сказал я Джою одними губами. – Скоро эта боль оставит тебя. Мы тебя очень любим…

Он казался совсем легким, я еще помнил эту горячую тяжесть, налитую силой, когда я хватал Джоя на руки, а он настолько отчаянно вырывался, что я поспешно опускал его на пол. Теперь лежит в моих руках покорно, только смотрит так виновато, что сердце щемит все сильнее и сильнее. Даже пошевелил лапой, объясняя, что он еще может идти сам, что не надо с ним так утруждаться…

***

Я тяжело поднимался на крыльцо. Джой сделал попытку повернуться в моих объятиях, даже при болеутоляющем больно, отец сразу оказался рядом, что-то шептал, держал за лапу, и так они поднимались в холл, а затем на второй этаж, не размыкаясь и не отрывая друг от друга любящих глаз.

К моему удивлению, врач сказал участливо:

– Да что вы, какие формальности? Кладите его сюда.

Я бережно опустил нашего старого друга вместе с его старым ковриком на широкую больничную кушетку. Отец опустился на колени, взял Джоя за исхудавшую лапу, сам такой же исхудавший. Изможденный. Джой сделал усилие, дотянулся до его руки, лизнул. В крупных собачьих глазах, по-старчески мудрых, были печаль и глубокое понимание.

Врач перебирал шприцы, я услышал тот особый хруст, с каким отламывают кончик ампулы, затем его белая фигура неслышно появилась рядом.

– Все собаки идут на небеса, – сказал он убеждающе. – За их любовь и преданность… Вы не должны так страдать. Вы нашли в себе мужество быть с ним до его последней минуты…

Отец хватал ртом воздух, лицо его стало мертвенно-желтым. Я одной рукой трогал Джоя, другой обнял отца. Он не мог выговорить, ему было трудно даже дышать. Я и сам выдавил сквозь перехваченное горло с великим трудом:

– Да-да… Начинайте…

Глаза старого пса следили за нами с любовью и преданностью. Он все понимал, и я видел, что он жалеет только, что оставляет нас без своей защиты, без заботы, что больше никогда-никогда не увидит нас, не лизнет руки любимого хозяина, не будет с ним выбегать на зеленую лужайку…

– Не… мо-гу, – вдруг вырвалось у отца со всхлипом. Он перехватил руку врача со шприцем. – Не надо… Я не могу… Он понимает, что мы его убиваем!

Он зарыдал, его худое тело тряслось, вздрагивало.

Врач возразил тихо:

– Он понимает, что вы облегчаете его муки… Он благодарит вас, что в его последние минуты жизни вы с ним.

– Не могу…

– Посмотрите ему в глаза!

– Не могу, не могу.

Отца трясло. Я силой затолкал ему в рот две таблетки. Он судорожно проглотил, вряд ли поняв, что делает. Я обнимал его одной рукой и, оставив Джоя, гладил теперь отца своего разумоносителя, прижимал к своему телу, сам чувствуя беспомощность и чудовищную несправедливость происходящего. Не должны умирать ни люди, ни собаки, никакие другие существа!

Врач посмотрел на меня, как на более мужественного, но теперь мое мужество было едва ли крепче отцовского. Все же я кивнул, он присел рядом с Джоем. Игла зловеще блестела капелькой влаги, врач не забыл профессионально выдавить все частички воздуха, одной рукой осторожно взялся за кожу на лапе Джоя, сказал тихо:

– Потерпи… Это совсем не больно.

Острие вошло в кожу бесшумно, как в мягкую глину. Джой слегка двинул ухом, отец протянул дрожащую руку, и старый пес начал лизать ее, выказывая благодарность, что мы с ним, что трогаем его, гладим, любим, что мы с ним, все еще с ним.

Постепенно движения его становились медленнее, язык двигался с трудом. Отец плакал навзрыд, громко и по-мужски неумело. Его трясло, но теперь внутренний холод сжал и мое сердце. Стало трудно дышать, я чувствовал, как похолодело лицо.

Врач странно посмотрел в мою сторону. Я услышал щелчок откупоренного флакона. Мелькнула его рука с клочком ваты, отвратительный резкий запах ударил мне в мозг, взорвал череп. Все тело тряхнуло судорогой, я чувствовал себя так, словно сквозь меня пропустили ток напряжением в сто тысяч вольт.

Джой лежал все так же на боку. Глаза его с любовью и преданностью смотрели на нас. Он уже не дышал, сердце его остановилось или останавливалось, но в угасающем взоре я видел его страдание от разлуки с нами.

Мы вышли на крыльцо странно осиротевшие. Умерла всего лишь старая собака. Но я чувствовал, что из меня вынули душу, а я только пустая оболочка. Отец выглядел еще хуже, это его пес, это ему он мыл лапы после каждой прогулки, ему любящий пес приносил тапочки и преданно смотрел в глаза, упрашивая велеть ему что-нибудь, послать куда-нибудь, а он тут же сделает, выполнит, потому что очень-очень любит…

Кто Авто я не в курсе найдено в сети