Зря ты это…

— Мужчина! Постойте! — я бегу вслед за черным изношенным пальто. Сгорбленная фигура останавливается только тогда, когда я хватаюсь за шершавый рукав.

Старик оборачивается, взгляд внимателен и… зол. Губы — все в глубоких коротких морщинках — поджаты, в уголках — хмурые складки. Я испуганно останавливаюсь. “Зря ты это…” — проносится в голове.

***

Мне десять.

— Убрал руки! Хулиган! — так меня окрестила соседская бабушка, когда я предложил помочь ей с тяжелыми сумками. Несправедливость больно хлестнула по мне, но я даже не успел начать негодовать — старуха злобно скосила на меня глаза, и я, растерянный, поплелся домой.

Я иду домой, прокручивая в голове слова учительницы: “Стареньким бабушкам и дедушкам нужно помогать, ребята. Предложите перевести через дорогу или понести за них сумку. Искренняя помощь будет встречена с улыбкой.” Откуда мне было знать, что есть на свете ополоумевшие бабки, грозящие отдать тебя на съедение злой псине, — и что их не стоит считать за людей?

Мне тринадцать.

— Ах ты паразит! Вор! — расплывшийся, некрасивый рот брызжет на меня слюной. Я отшатываюсь, налетаю на кого-то высокого и, бормоча “извините”, потупляю взгляд. — Вырастили урода! — истошно кричит женщина, надвигаясь на меня своей тушей.

На нас неодобрительно смотрят, и я слышу противные шепотки:

— Мальчик хотел украсть кошелек у этой дамы… Вон какой поколение выросло...

— Но ведь я только подал то, что вы забыли, — я бормочу и вжимаю голову в плечи.

— Чё ты там сказал, выродок?! — орет она, смыкая ручки пакета, внутри которого дребезжали пивные банки. — Ничего я не забыла! Не твое дело!

Я выбегаю из магазина без хлеба, зажимая в ладони десять рублей, — мама будет ругаться — и навсегда запоминаю этот урок: не лезть не в свое дело.

Мне шестнадцать.

— Снимай-ка юбку, сучка, — металлический щелчок доносится из переулка. Я подавляю начавшие расправляться плечи и, отвернувшись, прохожу мимо темноты, в которой зажали кричащую девушку. Не. Твое. Дело.

Мне девятнадцать.

Я почему-то всегда хотел помогать людям. Быть полезным. Просто не хотел, чтобы люди столкнулись с адской бесчеловечностью, подобно моей матери. Она замерзла до смерти, а люди проходили мимо нее. Пряча обветренные лица в воротниках, подавляя трепещущее тепло в груди и позволяя равнодушному спокойствию разливаться по венам. Они не хотели выделяться из толпы. Они не хотели показаться чересчур чувствительными. Они не хотели, чтобы на них обратили внимание и тыкали пальцами.

Почему они не хотели быть людьми?

Я старался быть как они и не замечать чужой беды. Но каждый раз, когда я проходил мимо, в душе поднималась буря. Каждый раз с усилием подавлял ее, ибо боялся вновь быть отвергнутым.

Но я так и не смог превратиться в черствого и бездушного и все же придумал способ помогать.

Слабость накатывает каждый раз, как я оказываюсь на мягком сидении: кружится голова, темнеет в глазах и я перестаю видеть собственную руку — только яркие зайцы пляшут вокруг. Белое пятно медсестры вертится около меня и чья-то рука сует под нос нашатырь.

Я терплю, подписываю бумажки, получаю баночку гранатового сока и ухожу из стерильных комнат. Да. Меня по-настоящему радуют писк сообщения и слова: “Спасибо! Вы спасли жизнь”. Я окрылен этим чувством.

***

Став почетным донором, я все так же боюсь помогать людям вживую. Мне кажется, что я снова буду несправедливо унижен.

Видя беду, я слышу червивый голос: "Зря потратишь время. Не твое дело." Мои ноги от бессилия подкашиваются, но я никогда не перечу ему, и именно за это, наверное, я себя так ненавижу.

В очередной раз я спускаюсь по ступеням Центра и, щурясь, прикрываю глаза от слепящего солнца. Настроение приподнято, и, кажется, я нравлюсь одной из медсестер. "Куплю ей цветы," — удивляюсь своей мысли.

Бездумно шлепаю по лужам замшевыми ботинками и вдыхаю воздух полной грудью. Оказавшись на остановке, я запрыгиваю в маршрутку и сажусь на место у окошка.

Через несколько минут напротив меня садится хмурый, наверное, вечно всем недовольный старик. Жилистые пальцы так зажимают пачку риса, что она вот-вот лопнет, а из карманов торчат разноцветные бумажные конверты, исписанные черными буковками. “Сейчас выпадут, — ловлю себя на мысли. — Надо сказать.” Я хмурюсь и украдкой оглядываюсь. Никто не замечает. И я не буду. Не мое дело.

В окне мелькают улицы, серые и ничем не примечательные. Такие же серые люди шагают по равнодушным тротуарам, обходя зеркальные лужицы. Все — заняты собой. Все — толпа.

Красный козырек моей остановки приближается, и пассажиры начинают суетиться. Я поднимаюсь — на мое место тут же шлепается задница какого-то серьезного мужика, утонувшего в ленте своего телефона. Я хватаюсь за поручень, едва сохраняя равновесие на повороте. Кто-то ловит меня за локоть, а я улыбаюсь, представляя, как же глупо сейчас выгляжу.

Маршрутка останавливается, и мы хлещем наружу. Вижу, как что-то яркое падает в теплую грязную лужу. Я бережно поднимаю цветные конвертики и, не задумываясь, вытираю их о свое пальто.

— Мужчина! Постойте! — я бегу, вслед за черным изношенным пальто. Сгорбленная фигура останавливается, только когда я хватаюсь за шершавый рукав в светлых проплешинах.

Старик оборачивается, вонзается в меня стальными глазами. Его губы — все в глубоких коротких морщинках — поджаты, в уголках — хмурые, грустные складки. Я испуганно останавливаюсь. “Зря ты это…” — проносится в голове.

— Вы обронили, — почти кричу ему в ухо и почему-то улыбаюсь. Мой вопль тонет в гуле проезжающих мимо машин.

Взгляд хмурых водянистых глаз ползет на мое лицо. Брови наивно, добро приподнимаются. Я сую в теплые морщинистые ладони пакетики каких-то семян, скрепленные резинкой, и быстрыми шагами ухожу.

Нет. Это все — не зря.

© Большой Проигрыватель