Ночь физиков: как пленные немецкие ученые отреагировали на сброс атомной бомбы на хиросиму

В итоге, как вы знаете, были выработаны процессы, которые привели к созданию атомной бомбы - цепная реакция деления ядер, замедление нейтронов, обогащение урана...Но об атомных проектах вы можете почитать в различных источниках, об этом понаписано очень много. В этом посте я поведаю о тех событиях, о которых, возможно еще не все знают. Стенограмму разговоров ученых я привожу из стоящей у меня на полке книги, которую я когда-то читал, затаив дыхание.

Итак, 1945 год. Война подходит к концу, американцы уже завершают создание первой в мире атомной бомбы. Но об этом факте эти люди еще пока не знают. Кто же эти люди? Летом 1945 г. в загородную английскую виллу Фарм-Холл были интернированы 10 пленных немецких физиков-ядерщиков, среди которых были великие немецкие ученые, еще до войны переворачивавшие физику с ног на голову: Вернер Гейзенберг, Макс фон Лауэ, Отто Ган, Карл Фридрих фон Вайцзекер, Вальтер Герлах, Курт Дибнер, Эрих Багге, Пауль Хартек, Карл Вирц и Хорст Коршинг. Интернирование осуществлялось в рамках операции "Эпсилон" американской миссии Алсос под научным руководством Самюэля Гаудсмита.



Все эти немецкие ученые так или иначе имели отношение к Урановому проекту, в рамках которого, по мнению союзников, ученые работали над созданием атомной бомбы. На фото ниже вы видите, как сотрудники миссии Алсос демонтируют части атомного реактора в Хайгерлохе, в пивном подвале (на заглавном фото музейный экспонат этого реактора). Именно здесь немецкими учеными, уже по сути загнанными в угол, проигравшими войну, уставшими, лишившимися вообще какой-либо поддержки, осуществлялись последние отчаянные попытки произвести цепную реакцию. И здесь же некоторые из них и были разом арестованы.

Фарм-Холл был поистине сказочным местом, которое не коснулась война, ученые содержались действительно в очень хороших условиях. Но они не знали, что все вокруг них понапичкано микрофонами, и что все их беседы и длительные научные дискуссии тщательно прослушивались и столь же тщательно анализировались сотрудниками миссии Алсос. Ученые в разговорах иногда обсуждали причины своих неудач, связанных с осуществлением цепной реакции деления ядер урана, сетовали на свои просчеты. И уж точно они не могли себе представить то, о чем узнают практически через месяц после интернирования на эту виллу...



Итак, 6 августа 1945 года. Мягкая летняя погода, Лауэ сидит над своей "Историей физики", Ган изучает машинопись, Гейзенберг готовится к своему выступлению с сонатой Бетховена, Багге штрихует виды Фарм-Холла в своем альбоме для зарисовок, Вайцзекер, наконец, обретает достаточный покой и сосредоточенность, чтобы приступить к написанию своего сонета о Фарм-Холле. Герлах внимательно осматривает розовые кусты, а из дома доносятся приглушенные разговоры, перемежающиеся шумом сталкивающихся бильярдных шаров. Только что повар объявил, что сегодня к ужину в качестве закуски подадут омлет, начиненный свежими обжаренными в масле грибами. Никто пока не имеет ни малейшего предчувствия того, что несколько следующих часов поставят под вопрос всю их жизнь и сам их образ мысли...

Телефон в кабинете майора Риттнера зазвонит уже после пяти. Из его управления в Лондоне ему сообщат, что Америка только что взорвала атомную бомбу над японской военной базой.



Майора инструктируют позаботиться о том, чтобы все задержанные прослушали шестичасовой выпуск новостей на ВВС. При этом он должен наблюдать за реакциями слушателей и записывать личные впечатления. Под надуманным предлогом "гостей" просят покинуть их комнаты, чтобы техники смогли проверить все микрофоны. К своему удовлетворению они обнаруживают, что никто, очевидно, так и не удосужился хотя бы единожды перевернуть гравюры и картины.

Когда некоторые из "гостей" снова возвращаются в свои комнаты, чтобы освежиться перед ужином, майор Риттнер на некоторое время остается на прослушке один. Затем он отправляется в комнату того задержанного, кто, как никто другой, содействовал созданию предпосылок для произошедшего. "Майор постучал в мою комнату - пишет Ган в своем ежедневнике, - зашел внутрь, держа в руках бутылку джина и пару стаканов, и сообщил: только что по радио озвучили заявление президента Трумэна, что американцы сбросили "атомную бомбу" на японский город. Я отказывался в это поверить, но майор подчеркнул, что это были не репортерские новости, но официальное сообщение президента Соединенных Штатов. При мысли об этой новой великой беде я чуть снова не сорвался".

От неожиданной, застающей его врасплох новости Ган испытывает приступ слабости. Майор успокаивает его изрядным количеством джина, что позднее упомянет в своем недельном отчете. После того как Ган снова приходит в себя, они вместе спускаются в столовую к ужину. Когда Ган сообщает присутствующим известие, в зале воцаряется тишина. Растерянные, пораженно неверящие взгляды обращены на него.

Вскоре звучат шестичасовые новости на ВВС, в которых коротко сообщается, что Америка взорвала атомную бомбу "над японской военной базой", тем самым продемонстрировав свой величайший военный секрет. Слушатели отреагировали напряженным молчанием. Худшие опасения, что связывали с выражением "атомная бомба", как кажется, воплощаются наяву.

Проходит некоторое время, пока возбуждение не вырывается наружу. Атомная бомба? Исключено! Именно техническая сторона сообщения была воспринята этим кругом экспертов с величайшим скепсисом. Скрывающаяся за абстрактными числами жертв человеческая катастрофа поначалу не обсуждается. Также в первые дни ни слова не говорится о лучевой болезни. Потребуется какое-то время, чтобы страдания многих десятков тысяч жертв, чье число растет с каждым днем после взрыва Бомбы, начали осознаваться.

Гейзенберг счел сообщение за пропагандистскую уловку. Макс фон Лауэ уточнил, правильно ли он понял, что в связи с Бомбой был назван "235-й" - т.е. расщепляемый изотоп урана U-235. Ган подтвердил: "Да, 235-й". Все очень хорошо понимали, что производство этого изотопа предполагает непредставимые по масштабности усилия. Лучше всех это знал практик Ган. В 1939 году один из его сотрудников потратил несколько месяцев, чтобы получить наконец ничтожную долю миллиграмма этого редкого изотопа. А теперь оказывается, что его употребляли тоннами?
Так же сложно было выделение и 94-го элемента, т.е. плутония. Вальтер Герлах роняет реплику, что для изготовления бомбы потребовалось бы, как минимум, тонна этого вещества - непостижимое количество. Ган еще раз подчеркивает, сколь чрезвычайно сложно производство 94-го - для этого реактор должен работать годы. Если же американцы действительно заполучили атомную бомбу, упрекает он как химик присутствующих ученых-атомников, "тогда все вы - второй сорт. Бедный Гейзенберг!". "Агнец божий!" - дополняет его фон Лауэ.

Все взгляды теперь устремлены на Гейзенберга. Он является неоспоримым авторитетом, от которого все ждут решающего ответа. Гейзенберг еще раз спрашивает, упоминалось ли в радиосообщении слово "уран", и, услышав отрицание, на какое-то время чувствует себя уверенным в своей принципиальной оценке ситуации, согласно которой американцы не могут оказаться способны на такое свершение:
"Тогда с атомами это не имеет ничего общего, но эквивалент 20 000 тонн высоковзрывчатого вещества - это неслыханно".
По-прежнему, никто из "гостей" Фарм-Холла ни может, ни хочет представить себе, что американцы действительно могли оказаться способны тоннами производить расщепляемый U-235, и Гейзенберг заключает: "Могу только допустить, что какой-то американский дилетант, имеющий очень приблизительное представление о сути дела, просто наговорил им: "Если ее сбросить, это будет эквивалентно 20 000 тонн взрывчатки", - ходя на деле это вовсе не так".

И снова Ган изливает свой мягкий сарказм на голову главного теоретика немецкой атомной бомбы:
"В любом случае, Гейзенберг, все вы - лишь второй сорт, и должны отойти в сторонку".
Гейзенберг добродушно подхватывает его тон:
"Совершенно согласен", - и в голосах обоих можно распознать облегчение, что сами они не были непосредственными создателями этой уничтожающей бомбы. Ган пытается дать нейтральное суждение: американцы, должно быть, опередили их лет на пятьдесят. Гейзенберг же пока не желает верить ни единому слову о происшедшем: "Только если бы они потратили все свои 500 000 000 фунтов стерлингов на разделение изотопов, это было бы возможно". "Боже правый, - записывает в своем дневнике Багге, глубоко пораженный этой озвученной в радиосообщении громадной суммой, - что такое наши 15 миллионов рейхсмарок по сравнению с ними?"
Поначалу скептичен и Вайцзекер: "Я не верю, что это имеет какое-то отношение к урану".
Ган: "Должно быть, это была маленькая бомба - какая-нибудь ручная бомба".
Гейзенберг: "Я готов поверить, что это могла быть какая-нибудь бомба под высоким давлением, но не верю, что она имела какое-либо отношение к урану. Скорее, это был химический состав, чудовищно увеличивающий скорость реакции и мощность взрыва".
Вайцзекер: "Полагаю, ужасно, что американцы сделали это. Полагаю, это безумие".
Гейзенберг: "Нельзя так сказать. С равным правом можно сказать: это был самый быстрый способ окончить войну".
Ган: "Вот это меня и утешает".
Гейзенберг: "Я всё еще не верю ни слову из сказанного о бомбе, но я могу и ошибаться. Вполне допускаю, что у них, возможно, было тонн десять обогащенного урана, но уж никак не 10 тонн чистого U-235". Гейзенберг делает предположения о том, что, возможно, американцы изобрели какое-то новое взрывчатое вещество - с "атомарным водородом или кислородом или что-то подобное".
Хартек подчеркивает, что задействована могла быть только урановая бомба: взрывчатое вещество с атомарным водородом или кислородом может, в лучшем случае, удесятерить действенность традиционных взрывчатых веществ, но никогда не дотянет до названных 20 000 тонн. Герлах считает сообщение недостоверным.

В таких смешанных - из ужаса, недоверия и вновь и вновь вспыхивающего любопытства: что же это могло быть на самом деле? - чувствах и в нервном напряжении они проводят время до "девятичасовых" новостей на ВВС. Теперь сообщения достаточно конкретны, чтобы развеять все возможные сомнения: это действительно был атомный взрыв бомбы совершенно нового типа. И как бы эта бомба ни функционировала, ничто теперь не останется прежним.

Гейзенберг, еще три месяца назад убежденный, что без немецкого исследовательского духа ключи к загадке атомной бомбы обнаружить невозможно, чувствует себя одураченным и уязвленным. Он пытается разобраться в технической стороне дела - как это было устроено. Когда выясняется, что в порожденной атомным взрывом огненной топке за секунды была сожжена сотня тысяч человек, физиков буквально парализует. Первое применение открытия Гана оборачивается мировой катастрофой. Обсуждение этого известия разбивается на многие фрагменты - разговоры в гостиной и диалоги в комнатах. И шесть британских специалистов по прослушке, сидящие в наушниках по своим кабинетам, становятся свидетелями исторической ночи признаний, обвинений, срывов, слез и последних самообманов.

Тем вечером Отто Ган чувствует себя особо виновным - ведь именно он первым распахнул дверь в атомную эпоху. До конца жизни он не перестанет упрекать себя в этом.
"Я виноват", - будет твердить он этой ночью, и уже позже, много позже, Карл Фридрих Вайцзекер в своих воспоминаниях об этой ночи признается, что за немногие из высказываний Гана "он действительно так полюбил его, как за эти слова".

Других участников проекта разработки бомбы такие угрызения совести, по крайней мере в ту ночь, не терзали; особо не говорили и о жертвах. Сознательно или бессознательно, остальные также считали Гана невиновным, пусть и первичным, зачинщиком этой беды и потому позаботились об особой защите этого отмеченного судьбой. Когда перешли к обсуждению деталей и упущений бомбардировок, Гейзенберг свернул беседу словами: "Полагаю, нам следует воздержаться от споров об упущенных возможностях. Кроме того, не следует усугубл*ть положение для Гана". Вайцзекер вторит ему:
"Положение Гана ужасно. Ведь он действительно это сделал".
Хартек лучше схватывает общее настроение, замечая: "Нам следует радоваться, что мы не знали больше - иначе английская секретная служба покончила бы с нами. Давайте сегодня просто порадуемся, что этого не произошло".

Внезапно разгорается дискуссия по кажущейся, скорее, второстепенной теме, проявляющая неожиданные болевые точки. Коршинг замечает об американцах, что они доказали свою беспримерную способность к совместной работе, что была невозможна в Германии. Каждый здесь обвинял другого в некомпетентности.
Эта реплика вызывает горячие возражения Вальтера Герлаха, руководителя "Уранового проекта", утверждающего относительно "Уранового общества", что "невозможно представить более интенсивного сотрудничества и большего взаимоуважения, чем в этой группе. Вы не можете говорить, что кто-либо в ней винил другого в некомпетентности".
Когда Коршинг отвечает на это: "Конечно, неофициально", - Герлах взрывается. Он кричит: "И неофициально тоже! Не возражайте мне! Многие здесь знают это".
На этом он умолкает, тогда как разговор продолжается. Как американцы смогли получить бомбу без "машины", т.е. без атомного реактора? Это переворачивает все прежние представления. "Кажется, они произвели взрыв, еще не создав машины, и теперь говорят "в будущем мы построим машину".

О том, что уже в 1942 году Энрико Ферми успешно запустил цепную реакцию, в Фарм-Холле еще не знают. Но все толкования теперь концентрируются на всё более проявляющейся впечатляющей масштабности американских усилий. Все начинают осознавать, несравнимость немецких инвестиций с американскими людскими и материальными вложениями в атомный проект.
Гейзенберг упоминает, что лишь весной 1942 года им впервые предоставили в распоряжение значительные средства, "после того как нам удалось убедить его (имеется в виду министр образования Руст), что мы абсолютно удостоверились в исполнимости задачи".
И признаёт: "Нам не хватило морального мужества весной 1942 года предложить правительству отрядить 120000 человек, чтобы только выстроить всё".
Вайцзекер: "Я считаю, причина того, почему мы не сделали это, заключается в том, что уже по принципиальным основаниям ни один из физиков не хотел это делать. Если бы все мы желали победы в войне, то и мы сами оказались бы успешными".
Отто Ган сразу же возражает: "Я так не считаю, но благодарен за то, что мы оказались безуспешными".

На следующий день Вайцзекер представит примечательное добавление к сказанному: "В истории останется, что американцы и англичане строили Бомбу, тогда как немцы при гитлеровском режиме создавали дееспособный реактор. Другими словами, в Германии при гитлеровском режиме происходила разработка мирной урановой машины, тогда как американцы и англичане разрабатывали это ужасное оружие войны".

Те или иные причины собственного краха постоянно всплывают в напряженном обсуждении той ночи. Одну из принципиальных ошибок называет Хартек: "Конечно же, мы не делали это должным образом. Мы зациклились на первичности теории и второстепенности экспериментов и потом излагали маловразумительные формулы. Мы не проводили эксперименты с необходимой настойчивостью. Если бы за эксперименты отвечал такой человек, как Герц, мы продвигались бы совсем иначе".
Когда Коршинг резюмирует: "Если не хватает мужества, лучше сразу всё бросить", - Герлах чувствует себя непосредственно задетым.
"Не делайте постоянно столь агрессивных замечаний!.." - в ответ на что слышит: "Но ведь ясно, что американцы преуспели в этом лучше, чем мы!"

Вайцзекер подхватывает тему:
"Даже если бы мы получили всё, что хотели, это ни в коем случае еще не значило бы, что к сегодняшнему дню мы продвинулись бы настолько же, как американцы и англичане. Без сомнения, мы очень стремились к результату, но также неоспоримо, что все мы были убеждены в том, что до конца войны не успеем завершить работу".
Гейзенберг возражает: "Это не совсем так. Я бы сказал, что сам был абсолютно убежден в возможности создания нами урановой машины, и никогда не задумывался о том, что нам придется изготавливать Бомбу, и в глубине сердца я по-настоящему рад, что это был реактор, а не Бомба. В этом я должен признаться". Вайцзекер позитивно истолковывает ошибочное решение Гейзенберга сориентировать работы на поставляемую из Норвегии тяжелую воду: "Если бы ты хотел сделать Бомбу, мы бы, скорее всего, более концентрировались на разделении изотопов, а не на тяжелой воде".

Дискуссионные группы постоянно меняют свой состав, равно как стремительно меняются выделяемые обсуждением темы. Какие-то вопросы вовсе не получают ответа - и Ган покидает собрание;Вайцзекер не отступает:
"Я не считаю, что мы должны извиняться за то, что оказались безуспешными, но мы должны признать, что сами не хотели быть успешными. Если бы мы направили на дело столько энергии, сколько американцы, и так же хотели бы этого, как и они - разве мы не добились бы того же успеха, что и они, пусть даже они и разбомбили наши фабрики".
"Можно сказать, что если бы немцы заполучили урановую бомбу, это стало бы для мира большей трагедией. Только представьте себе, что мы уничтожили Лондон урановой бомбой и это не привело к окончанию войны, и даже если бы это закончило войну, то очень сомнительно, оказалось ли бы это чем-то хорошим".

Гейзенберг заговаривает о былой угрозе сброса американской урановой бомбы на Дрезден. Где-то год назад один мидовский чиновник сообщил ему об американской угрозе сбросить Бомбу на Дрезден, в случае если Германия вскоре не сдастся. После этого его спросили, считает ли он это возможным, на что Гейзенберг с полной убежденностью ответил "нет".
Когда Вирц замечает, что это "характерно - немцы совершили открытие, но так и не использовали его, должен сказать, я не думал, что американцы рискнут применить ее", - этим высказыванием он наносит последний укол Герлаху. Он покидает собрание, безмолвно отправляясь в свою комнату, Через некоторое время оттуда до оставшихся доносятся громкие рыдания. Герлаха, бывшего уполномоченного руководителя проекта по разработке ядерного оружия, бьет истерический плач. Хартек и фон Лауэ заходят к нему, чтобы утешить. По впечатлению майора Риттнера, Герлах чувствует себя находящимся в безвыходном положении генералом побежденной армии, которому не остается ничего иного, как послать себе пулю в голову. Его состояние тревожное и нервическое, от будущего он не ожидает ничего хорошего.
"Когда я брал на себя это (председательство "Урановым обществом") - объясняет он, - то переговорил с Гейзенбергом и Ганом и сказал своей жене: "Война проиграна и в итоге, как только враг придет сюда, меня сразу же арестуют и увезут". Сам себе я говорил, что сделал это только потому, что это немецкое дело и что мы должны что-то предпринять, чтобы защитить немецких физиков. Я ни на мгновение не задумывался о Бомбе, но говорил себе: если Ган совершил это открытие, то давайте уж, по крайней мере, первыми используем его. По возвращению в Германию нас ждет ужасное время. Нас будут считать теми, кто всё саботировал. Там нам недолго останется жить. Будьте уверены - в Германии окажется много таких, кто скажет, что это была наша вина. Пожалуйста, оставьте меня одного".
Вскоре к ним поднимается и Ган, чтобы утешить разваливающегося Герлаха. Он спрашивает его, является ли причиной его смятения то, что мы не изготовили урановую бомбу?
"Или же Вы подавлены тем, что в этом американцы оказались лучше, чем мы?"
"Да".
"Но вы ведь, определенно, не являетесь сторонником столь негуманного оружия, как урановая бомба?"
"Нет. Мы никогда не работали над Бомбой. Я не верил, что ее возможно сделать так быстро. Но я думал, что мы должны сделать всё мыслимое, чтобы открыть новые источники энергии и возможности для будущего. Когда первые результаты показали, что при использовании метода с урановыми кубиками концентрация резко возрастает, я сначала переговорил с первым помощником Шпеера, до которого тогда было невозможно дозвониться, неким полковником Гайстом, а после этого Заукель спросил меня в Веймаре: "Что Вы хотите сделать этими вещами?" Я ответил: "По моему мнению, политик, в чьем распоряжении находится такая машина, может достичь чего угодно". Где-то за десять или четырнадцать дней до капитуляции Гайст мне ответил: "К сожалению, у нас нет такого политика".

Герлаху трудно смириться с тем, что теперь Бомбу заполучили американцы, и когда Хартек вновь заходит в комнату, он окликает его:
"Скажите мне, Хартек, разве не печально, что другие сделали это?" - на что Хартек, однако, отвечает:
"Я этому рад".
"Да. Но к чему тогда все наши труды?"
"Чтобы построить реактор, добыть элементы, определять их атомный вес, получить масс-спектрографию и радиоактивные элементы, занимающие место радия".
Опасения Герлаха, о будущих сложностях, и даже угрозах их жизни в Германии, определяют темы дальнейшей беседы трех физиков у него в комнате. Герлах допускает, что из-за этой угрозы им, возможно, придется остаться в Фарм-Холле еще на пару лет. Вирц боится, что их могут привлечь к немецкому суду как ответственных за безуспешность проекта. Ведь всё протекало отнюдь не так гладко, как это представил Герлах: "Если немецкий суд будет досконально рассматривать вопрос, почему в Германии успех не был достигнут, дело может принять очень и очень опасный поворот. Если бы мы начали должным образом уже в 1939 году и по-настоящему вкладывались в работу, всё было бы в порядке".
Другие не разделяют этих его опасений. Гейзенберг, напротив, не видит более никаких оснований, чтобы их далее задерживали здесь, "поскольку они, очевидно, гораздо далее продвинулись, чем мы".
Также и Ган чувствует, что его возвращение в Германию не будет сопряжено ни с какими опасностями. Позднее Гейзенберг тоже навестит Герлаха в его комнате и между ними состоится долгий разговор. Перед этим на вопрос Гана, почему Герлах так взволнован, Гейзенберг объяснил его особенное душевное состояние тем, что Герлах был единственным из них, кто действительно желал немецкой победы. Хотя он сознавал преступления нацистов и порицал их, он чувствовал себя обязанным работать для Германии.

Гейзенберг, вновь вернувшийся к тому тезису, что "усовершенствование" последнего опытного реактора сорвалось из-за налетов на фабрику по производству тяжелой воды в Норвегии, винит Гитлера в том, что "теперь изобретение Гана отобрали у Германии", однако надеется, что концентрация на урановых исследованиях даст шанс для сотрудничества.
"Полагаю, что это урановое дело обеспечит англосаксам настолько огромное преимущество, что Европа превратится в блок под англосаксонским господством. Вопросом остается то, сумеет ли Сталин одержать верх над остальными, как это ему удавалось сделать в прошлом".
Герлах не может смириться с тем, что немецкая карта оказалась бита, и продолжает размышлять о том, чем могла бы стать Бомба в руках немцев тогда, когда угроза Бомбой могла предрешить исход войны:
"Если бы Германия имела такое оружие, что выиграло бы для нее войну, тогда Германия оказалась бы права, а все остальные - нет; так вот - является ли то состояние, в котором сейчас пребывает Германия, лучшим, чем то, в котором она оказалась бы в случае победы Гитлера?" Гейзенберг коротко отрицает: "Полагаю, что нет", - и переходит к совсем другой мысли. "Предположим, что Гитлеру удалось создать свою Европу, но в этой Европе нет никакого урана - что тогда?"

Но той ночью говорят не только в сослагательном наклонении. Уже обозначаются контуры Холодной войны. Фокусом размышлений оказывается не отдавший приказ о сбросе Бомбы Трумэн, чей голос они слышали по радио, но Сталин. Гейзенберг хотел бы знать, о чем думает и что делает он в эти часы. Вайцзекер не имеет никаких сомнений в том, что у Сталина еще нет Бомбы. "Если бы американцы и англичане были настоящими империалистами, они бы уже завтра использовали ее против Сталина, но они не сделают это - они будут использовать ее как политическое оружие. Конечно же, это хорошо, но в итоге этот мир продлится лишь до тех пор, пока и русские не получат ее (атомную бомбу), а затем неизбежно последует война".
Это мнение разделяется большей частью присутствующих, поскольку война между Америкой и СССР кажется неотвратимой. Гейзенберг даже убежден, что произойдет "от пяти до шести атомных войн". Сдвиг мировой истории ограничивает и пространство выбора ученых. Гейзенберг замечает, что "даже при наличии желания, больше нет возможности перейти к русским". Он выступает за сотрудничество с англосаксами, но вместе с тем, скорее, предпочтет работать в России, чем умирать с голоду в Германии.
Сброс Бомбы также умаляет значение ученых. Вслед за военным поражением приходит и горькое осознание научной несостоятельности. Иначе, чем три месяца назад, когда члены "Уранового общества" были убеждены, что американцы и англичане будут биться за них, теперь всех охватывает чувство собственной бесполезности.
Отсюда и вопрос Вирца Вайцзекеру - на что еще они годны теперь, когда американцы уже преуспели в разделении изотопов? Вступает Гейзенберг с предположением, что, поскольку они более не представляют опасности для американцев, их могут просто отпустить. "Более не представлять опасности" еще не значит "более не представлять интереса", высказывается в этой связи Вайцзекер, добавляя: "Выглядит так, что они (американцы) прекрасно справляются и сами". Гейзенберг вспоминает еще об их познаниях и опытах с тяжелой водой - в надежде, что "возможно, они могут чему-то научиться от нас относительно тяжелой воды", - однако сразу же обрывает себя: "но вряд ли многому - они сами всё знают".

Затем обсуждение касается другого аспекта немецких неудач: "Проблема в том, что вся структура отношений между учеными и государством в Германии была такова, что мы, несмотря на свою 100-процентную заряженность на достижение результата, встречали очень мало доверия со стороны государства, так что даже если мы сами и хотели сделать это, добиться этого на деле было бы нелегко".
Багге в своем дневнике не отступается от надежды, что атомная энергия содействует тому, чтобы "человеческая жизнь стала приятнее, прекраснее и, возможно, счастливее... Для этого необходимо лишь, чтобы сами люди соответствовали этому развитию и в моральном отношении. И мы верим в это". Он также записывает и слова фон Лауэ, сказанные им в конце дня: "Когда я был юным, то хотел заниматься физикой и стать свидетелем всемирноисторических событий. Занятия физикой мне удались, а то, что я оказался и свидетелем всемирноисторических событий, теперь, на склоне моих лет, я могу сказать наверняка". Такой баланс жизни физика в ту эпоху.
Уже час по полуночи, но ночь еще не закончилась. Еще через час в дверь Багге стучат - заходит фон Лауэ.
"Нам нужно что-то предпринять - я очень беспокоюсь об Отто Гане. Известия его ужасно потрясли, и я опасаюсь худшего". Они вместе заступают на вахту у дверей в комнату Гана, прислушиваясь к происходящему внутри до того момента, пока не становится ясно, что Ган, наконец, заснул.
Дибнер и Багге тем вечером говорят не много. Но уже глубокой ночью микрофон в комнате передает разговор, представляющий их своего рода эпилог произошедшему. Они обсуждают вопрос, что теперь с ними будет.
"Они не дадут нам вернуться в Германию. В противном случае нас схватят русские. Если бы такой человек, как Герлах, оказался бы с нами раньше, ситуация развивалась бы иначе", - говорит Дибнер.
"В том нет вины Герлаха, он принял руководство слишком поздно. С другой стороны, совершенно ясно, что Гейзенберг не был правильным выбором для этой работы. Трагично, но то, что Коршинг сказал Герлаху, - правда. Я имею в виду, что слова Вайцзекера о том, что мы вовсе не хотели, чтобы проект удался, абсурдны. Может быть, это правда относительно него самого, но не для нас всех. И Вайцзекер не был тем человеком, кто мог бы справиться с задачей. Гейзенберг не смог никого убедить, что всё дело зависит от разделения изотопов. Вся деятельность по разделению изотопов рассматривалась как второстепенная. Если говорить о моей собственной опытной установке (...), то она была создана вопреки желанию Гейзенберга. Вспомните слова Вайцзекера в Бельгии: Если они придут к нам, то мы прямо скажем, что единственный в мире, кто может это сделать, это Гейзенберг (...) Нельзя возлагать ответственность за неудачу на Шпеера - ведь никто из наших ученых не справился с делом. Это было невозможно, поскольку в Германии не было никого, кто осуществил бы разделение урана?".
Дибнер: "Они все потерпели неудачу".

На этом горьком резюме Дибнера записи прерываются. На часах пол-второго ночи и все "гости" уже улеглись. Микрофоны фиксируют лишь глубокие вздохи и редкие выкрики. Временами - но чаще, чем обычно - из коридоров слышится шум открывающихся и закрывающихся дверей. День, изменивший всё, всё еще продолжается - во сне и в сновидениях...