Как сёстры Вертинские советское воспитание получали

У нас с Марианной было два чемодана – немецкие, из светлой кожи. Туда нам положили гамаши, рейтузы, боты, платья, фуфаечки… Я ничего не помню в этом лагере, кроме страшного чувства голода и странной неловкости, когда на линейке пели «взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры дети рабочих». Как было бы хорошо, думала я, если бы мой папа писал такие песни, вместо песен про каких-то балерин, клоунов, пахнувших псиной, рафинированных женщин…

Вот написал бы эту, про детей рабочих, я была бы горда… Когда мы приехали обратно, у нас был один фибровый чемодан на двоих, и там было два предмета. Маринанне принадлежала голубая застиранная майка, на которой было вышито «Коля К», а мне черные сатиновые шаровары с надписью «второй отряд». Мы ввалились в дом, шмыгая носом, ругаясь матом, а перед нами в шеренгу папа в праздничном костюме и бабочке, мама, две бонны, бабушка с пирогам. Не поздоровавшись, не поцеловавшись, мы сказали: "Ну че стоите? Как обосравшийся отряд! Жрать давайте". Потом прошли на кухню, открыли крышку кастрюли и руками съели полкастрюли котлет.




Папа, как глава этого… отряда, тихо прошел в кабинет и стыдливо закрыл за собой дверь, долго не выходил, потом впустил туда маму и мы слышали мамины всхлипывания и папины строгие бормотания. Но было поздно. Советская власть вошла в нас с сестрой с полной неотвратимостью. Мы стали полными бандитками. И мы чесались. Бабушка обнаружила вшей. Нас замотали в керосиновые полотенца, но лагерные вши были на редкость живучи. Тогда нас обрили налысо и волосы сожгли. Вшей вывели, но мы остались неуправляемыми оторвами. Когда нам купили велосипед, мы на даче ездили, держась за борт грузовика, без рук. Когда папе об этом доложили, у него чуть не случился сердечный приступ. Нас невозможно было остановить. Так на нас подействовал лагерь.




...Как-то режиссер Птушко позвонил маме и сказал: Лиля, у тебя две дочки – 15 и 16 лет, а я ищу актрису на роль Ассоль. Может, приведешь какую-нибудь из них на пробы? Мама сказала, нет-нет, никаких проб, Александр не хотел, чтобы они были актрисами. Но Птушко уговорил. И мама повела меня. А я в 15 была очень спортивным подростком, носила треники, играла в баскетбольной команде и была коротко стрижена. Птушко, как только увидел меня, сказал «ой, нет-нет-нет. Нет ли у тебя, Лиля, какой-нибудь другой дочери? Получше?» Мама сказала, есть, но та совсем плохая. Пока то, да се, гримерша посмотрела на меня и с жалостью сказала: «Давай платьице наденем, ты же девочка. Волосики причешем». На меня надели светлое нежное платье, наклеили реснички и Птушко был изумлен. Меня утвердили. А поскольку я была не актриса, то решили дать мне учительницу, которая бы репетировала со мной роль.




Это была Серафима Германовна Бирман, характерная актриса старого кинематографа. Огромного роста, со специфическим бирмановским голосом. Маленькие глазки-буравчики и седина, стриженая под горшок. И она показывала мне Ассоль. Повязав платок, став похожей на Бабу Ягу, она брала эмалированное ведро и приложив руку козырьком ко лбу, показывала мне встречу Ассоль с Греем. Огромная Серафима стояла и всматривалась – и меня всю колошматило. Наконец ее маленькие глазки вспыхивали сумасшедшим светом, она вскидывала руку и громко кричала зычным голосом: «я здесь, Грэ-э-й!». И огромными прыжками бежала навстречу воображаемому Грею, громыхая ведром, срывая платок с головы, и тряся седыми волосами.




И я, глядя на нее, понимала, что таких вершин мастерства никогда не достигну. Серафима была критична и неумолима. И лишь когда я уже сыграла Офелию, она позвонила маме и сказала: «Лиля, кажется, я могу вас обрадовать. Кажется, она не полная бэздарь»".