На uCrazy 15 лет 4 месяца
«Помню всех террористов в лицо». Он выжил в той самой школе Беслана, а теперь – в сборной России
1-3 сентября 2004 года, возможно, самые жуткие дни в истории современной России. Беслан, школа, теракт, погибшие дети… Об этом очень больно вспоминать. Но и забывать – нельзя.
Так получилось, что недавно я был во Владикавказе на съемках передачи: «О, спорт! Ты жив?». В процессе работы Фердинанд Кибизов, один из тренеров сборной России по конному спорту, рассуждая о самых перспективных спортсменах страны, кивнул на Алана Кусова. И грустно добавил, что он был в той самой школе.
Я не был уверен, что с этим стоит подходить, но после тренировки все-таки узнал у Алана, готов ли он пообщаться. Он улыбнулся и согласился. Тем же вечером мы встретились.
Это был один из самых тяжелых разговоров в моей жизни. По ходу беседы то мурашки бежали, то слезы накатывали.
Особенно удивительно было принимать, что эту ужасную историю рассказывает улыбчивый, оптимистичный и очень добрый парень.
– Я помню все, – начал Алан. – Переходил из четвертого класса в пятый. В тот день почему-то жутко не хотелось идти в школу. Даже маму уговаривал. И знаки были. Например, почему-то автобус не пришел. Мама сказала, что у нас новый классный руководитель – и поэтому все равно надо быть. Пытались вызвать такси, но линия была все время занята. Хотели уже возвращаться домой, да увидели, что сосед выезжает на машине со своего двора. Он и подвез.
Все было как обычно – линейка, музыка. Несут девочку с колокольчиком.
Вдруг пробегают несколько старшеклассников, что-то кричат. А музыка играет, ничего не слышно. Потом видим – за ними бегут с автоматами. Никто ничего понять не может.
С другой стороны подъезжает машина – и оттуда тоже выскакивают эти, с автоматами. Кто-то выстрелил вверх, началась паника. Все рванули в сторону школы.
Я же сделал шаг влево – и в сторону выхода. Уже добежал. В безопасности. И вспоминаю: «Мама»… Помчался обратно. Пришлось разбивать окно локтями, чтобы залезть внутрь.
– Почему все ринулись в школу, а не от нее?
– Думали, там безопаснее. Кто же знал, что у этих уже было заготовлено оружие под полами…
– Ты залез в школу, что дальше?
– Сначала эти сами не понимали, что делать. Людей было больше 2000, и они не ожидали такого количества. В итоге всех загнали в спортзал.
Когда суета прошла, они начали выносить бомбы. Такие прозрачные квадраты, а внутри всякие гайки, болтики, винтики. В это время мамы искали детей, братья – сестер – все оказались раскиданы, и тогда самым важным казалось быть рядом. В итоге мама меня нашла. Предложила сесть в одном месте, но мне почему-то там не нравилось. Благо, уговорил ее перейти на другую сторону – к окну.
– Благо?
– Туда, где она хотела сесть, потом прилетел снаряд из танка. Если будешь в спортзале – все поймешь. Там есть дырка в стене. То самое место. И в радиусе 5 м от нее никого не собрали...
– Ты все время сидел с мамой?
– В первый день можно было почти все. Я ходил по школе. Считал их, пытался запомнить лица. Не знаю зачем. Большая часть была без масок. Только четверо главных их не снимали. И знаешь, что важно? Потом говорили, будто эти были только из одной нации. Нет! Там разные были. И даже двое из тех, кто закончил нашу школу. У них был план здания, они участвовали в ремонте.
– Разговаривал с террористами?
– Да.
– Как они отвечали тебе на вопрос: «Зачем?»
– Я спрашивал у одного, почему именно школа. Он говорил, что так требования выполнят на 100 процентов в любой точке мира. А оно в итоге вон как получилось...
Хотя, знаешь, первый день-полтора все было очень спокойно. Они вели себя адекватно и говорили, что скоро нас освободят – как только требования выполнят. «Путин только увидит, что здесь дети – и на все пойдет». Нам это спокойствие тоже передавалось.
– Но потом стало понятно, что выполнять их требования не спешат.
– И на второй день они с каждым часом становились все агрессивнее. Стали выяснять что-то между собой. Там были две шахидки. Они еще в первый день начали ругаться и говорить, что пришли сюда не для того, чтобы убивать детей – сами матери. В итоге в какой-то момент ушли в другой кабинет и там взорвали себя.
– Чтобы не убивать детей?
– Да. Сначала никто не понял, что за шум. Потом вышел один из этих и объяснил: «У нас там одна хлопушка взорвалась»…
На второй день напряжение стало расти. Никого не били, если об этом. Но перестали давать воду. Рядом сидела девочка из второго класса. «Дяденька, можно попить воды?». А он начал раскидывать бутылки. Все смотрели друг на друга, не понимали. «Ссыте – и пейте».
Не представляешь, какая там была духота. Очень много людей, воздуха катастрофически не хватало. Он оставался только в самом низу. Сидишь – нету, и только если ложишься – можно дышать. Маленькие дети кричали, у кого-то поднялась температура, кому-то нужно было запивать лекарства. В итоге через какое-то время люди стали использовать эти бутылки.
– Ты пил?
– Мне мама говорила, но я не стал. Казалось, что лучше умереть.
– Третий день.
– Помню хлопок. Потом выяснилось, что мне пробило легкое. Тогда вообще не знал, что делать. Мама, пока мы лежали, постоянно теряла сознание. И в начале штурма она тоже была в обмороке. А я махал ей – чтобы хоть немного воздуха было. Себе там что-то перевязал, чтобы хотя бы кровь не шла. Чуть замедлил, но ее все равно уходило слишком много, и в какой-то момент я тоже стал терять сознание.
Лежу, смотрю наверх – а там повсюду огонь, свистят пули. Минут через 20 очнулась мама. Весь штурм она была в обмороке. Увидела, что у меня рана, тут же взяла себя в руки: «Все нормально, терпи. Сейчас будем выбираться».
– Это было реально?
– Ты не представляешь, что было вокруг. Мы лежим, а вокруг горы трупов… Потому что прошло 20 минут, и кто мог – побежали. Остались раненые и убитые. Перед нами еще сверху упала огромная хрень, какая-то балка. Маме ногу прижало. Кое-как ее вытащили. Но идти было нереально, пули продолжали лететь. Куда соваться? А ползти через трупы – это только в кино…
В какой-то момент выбили дверь. Мы на всякий случай опустили головы. Слышим, кричат по-русски: «Есть кто живой?». Кричать в ответ не было ни сил, ни смысла – такая суета. Мама догадалась поднять руку. Они с щитками как-то-как-то подошли. Один взял меня, мама следом.
– Нет слов.
– Правда, потом мы потерялись. Маму увезли в больницу Беслана, меня – во Владикавказ. Через день она меня нашла. Убежала. Хотя у нее тоже были осколочные ранения. Их, кстати, нельзя вытаскивать даже сейчас, они где-то в нервах.
– Насколько серьезное ранение было у тебя?
– Что-то гуляло по легкому и дырявило его. Задыхался. Температура под 40. Сделать операцию на месте не могли, но никуда и не отправляли. Повезло, что прилетели врачи из Москвы. И когда увидели мое состояние, кто-то из них начал громко, с матом, ругаться. В итоге через 40 минут меня доставили в Беслан, погрузили в самолет МЧС. 9 сентября привезли в Москву, 10-го сделали операцию. И только 17-го я пришел в себя.
– Был в коме?
– Да. Причем состояние было настолько критичным, что даже маме сказали: «Все»…
– Ты серьезно?
– Меня покрестили. Сказали, что надо, потому что потом будут отключать от аппаратов. И через полчаса я открыл глаза.
– Невероятно.
– Все белое, хочу пить. Пытаюсь встать, а весь в присосках.
Восстанавливался долго. Было осложнение легкого, потом воспаление. Когда смог подняться, неделю пытался пойти. Реально заново учился. Дальше снова лечение – в Чехии, в Италии.
– Помогли с этим?
– Да, полностью. Тогда нам помогали со всего мира.
– С кем-то из переживших трагедию общаешься?
– У меня было 28 одноклассников. Осталось четверо или пятеро. Родители разведены. Отец живет в Беслане, и я, приезжая к нему, часто встречаю кого-то из школы.
– Тяжело их видеть?
– Теперь уже нет.
Да и в самой школе во время захвата у меня не было паники. Я к тому моменту видел много сюжетов про теракты в Норд-Осте, и, наверное, была какая-то внутренняя готовность к чему-то подобному.
А многих захлестывало. Там в первые же часы со всей школы собрали все аптечки – кому-то уколы делали, кто-то что-то пил. Но даже это не помогало.
– С мамой произошедшее обсуждали?
– Конечно.
– Просто бывают моменты, к которым возвращаться не хочется.
– Она там часто была в отключке, и многого не видела. А я в первый день все обошел. И почти все лица запомнил.
– До сих пор помнишь?
– Да.
Когда лежал в больнице в Москве, увидел журнал. По-моему, «Власть». На обложке Путин с закрытыми глазами. И там было про теракт. Начал листать. Внутри были фотки террористов, которых убили. Всех, кто был в том журнале, я помнил в лицо.
И там, на фотках, были еще не все.
– Что у тебя внутри, когда на календаре 1 сентября?
– Да ничего не поменялось. Но каждый год я езжу в Беслан. Только не 1-го, а 3-го. Когда людей поменьше.
– Помнишь, когда впервые туда вернулся?
– Когда приехал из Москвы, первым делом попросил дядю отвезти. Он не хотел, отговаривал. Но мама сказала, что я не отстану, и, если не помочь – сам туда уйду. Дядя сдался.
Там я долго гулял. Мне это было нужно. Еще пытался прокрутить в голове, можно ли было все предотвратить.
– Можно?
– Скорее нет.
Сейчас, когда оказываюсь в школе, воспоминания накатывают сильно, но находиться там могу спокойно. У нас тут проходили сборы, девочки попросили показать, как и что было. Мы 3-4 часа ходили по тем местам. Одна, правда, сразу ушла. Сказала, что пока не готова, и ей там даже дышать тяжело.
– Реабилитация была тяжелой?
– После теракта психологически у меня все было сложно. После операции лечился 1,5 года – в Италии, Чехии. Я практически не разговаривал и был очень вспыльчивым. Пытался не выходить на улицу. Потому что там на ровном месте мог начать нервничать или злиться на что-то. Или зависал – начинал думать, куда в случае чего прятаться.
– Как выглядел твой обычный день?
– Я пытался не выходить на улицу. Рисовал дома, собирал огромные пазлы.
– Как выбрался из затворничества?
– Маме предложили отдать меня в конный спорт, пройти реабилитацию лошадьми. А у меня туда еще парнишка со двора ходил.
Раз пришел – не зашло. Даже не пробовал ничего. Но зачем-то решил приехать еще разок. И вот тогда уже потрогал лошадей – и как-то понравилось. А потом… Ты когда-нибудь скакал галопом на коне?
– Ну если это можно назвать галопом.
– Я даже не могу описать этот адреналин. Особые чувства. После такого уйти невозможно. Сам не заметил, как спустя какое-то время дорос до соревнований. Кибизов вызвал меня на старт. И объявил: этот парень был в школе во время теракта.
Меня тут же снова накрыло. Как будто отключился.
– Снялся?
– Лошадка на меня посмотрела, я ее погладил – и просто отпустило. Вот как рукой сняло. Стал вторым на том старте.
Лошадки меня, по сути, и вытащили. Общался со многими, кто пережил трагедию. И больно видеть, в каком некоторые состоянии. Один приятель мне прямо сказал: я сломлен.
И помочь тут не всем получается.
– Но ты точно не сломлен.
– Я стал сильнее.
– Вспыльчивость совсем ушла? Или временами накатывает?
– Почти не бывает. Меня лошади научили. Вот начинаешь психовать – и она начинает психовать. Все, ничего не получается. Они подарили мне спокойствие.
– В какой момент конный спорт стал для тебе не просто терапией?
– На самом деле, быстро. Уже через месяц начал проситься прыгать – хотел в конкур. Мне говорили, что не готов, баланса еще нет, по-любому упаду. Но я настаивал. Ну, упаду – и упаду. Сяду и дальше поеду. В итоге уговорил. И сразу же получилось.
– Мама была на первых соревнованиях?
– Конечно. Она была на всех стартах, пока я не перевернулся с лошадью на кроссе. А там барьеры не как в конкуре, они не падают. Если лошадка зацепила – летит сама. И мама, увидев это, начала переживать. И чтобы она не нервничала, я попросил ее больше не ходить на соревнования.
– Правильно понимаю, что для существенного прогресса тебе нужен свой конь?
– Получилось так, что у меня лошадь частная, и частник же ее оплачивает. Старты, проживание и питание на нем. Бывает, что Фердинанд Ессович берет на себя что-то. Бывает, выделяют. Сам бы я вообще ничего не потянул. Спорт очень дорогой. Если взять мировой рейтинг, то там Формула-1, гольф и потом как раз конный спорт.
Вот даже если бы у меня была своя лошадь. У нас постой – 20 тысяч рублей. В Москве – 50-55.
– Это на месяц?
– Да. И это просто постой. А еще нужно кормить: зерно, мюсли, отруби. Хорошая амуниция – вообще космос.
– Но жизни без лошадей ты больше не представляешь?
– Бывало, психовал, думал бросать. Но больше двух дней не выдерживал.
– Любые животные – это терапия?
– Да. Но мне лошадь – ближе всех. Она чувствует. И часто пытается помочь. Это трогательно. Когда начинаешь это замечать, все плохое вылетает из головы. Заряжает такой энергией, что тебе приятно находиться рядом с ней и о чем-то негативном не думаешь.
– В прошлом году ты попал в сборную России. Как так вышло?
– Вернулся с турнира из Екатеринбурга. Звонит парнишка из Москвы, мы дружим. «Брат, поздравляю. Ты в сборной». Решил, что он гонит. А тот в ответ присылает фото списка. Подумал: «Вау». Хотя работать мне предстоит очень много.
– Но топ-3 на России уже сейчас – реально?
– Сейчас у нас будет Кубок России. Шансы на тройку – процентов 85. Бывают факторы – например, лошадь в коневозке может удариться, захромает. Это все, турнир мимо. Такое случалось, поэтому сейчас в дороге я сам на посту, все пылинки сдуваю.
– Мечтаешь о международных стартах?
– У меня идет по ступенькам: попал в сборную, выполнил мастера спорта. Хотя путь был сложный. Постоянно спотыкался, чего-то не хватало. Но я не сдался. Теперь ждем, когда откроют границы. Думаю, и там будем выглядеть неплохо.
– На Олимпиаде-2020 в Токио выступали двое всадников из Северной Осетии – Марков и Митин. По уровню ты с ними в одной лиге?
– Недавно мы были на стартах, и Марков сказал, что я резко добавил, скакнул сразу на две ступеньки вверх. Он мне вообще помогает. Да и Андрей Митин. Все помогают! И на Олимпийские игры, конечно, хочется. Никогда руки не опускал и не собираюсь. Буду топить до талого.
– Что у вас по условиям?
– Даже когда лошади у меня были ниже среднего, мы показывали удовлетворительный результат. Вот в 2016-м нам построили манеж – и сразу пошел прогресс.
– О чем ты мечтаешь?
– Главное, чтоб все были здоровы. А в остальном – сложный вопрос...
Я не женат. Но и встречаться сейчас было бы сложно. В 8 я на тренировке. В 18 уезжаю оттуда. Обычно очень уставший. Поэтому, мне, наверное, еще рано.
– Квартира у тебя своя?
– Да. Живем с мамой.
Прямо сейчас больше всего хотелось бы на Олимпиаду. А дальше – будет видно. В любом случае, уверен, все будет хорошо. Добра в этом мире все-таки больше. Я это могу сказать точно.
Источник и полная статья
Я не был уверен, что с этим стоит подходить, но после тренировки все-таки узнал у Алана, готов ли он пообщаться. Он улыбнулся и согласился. Тем же вечером мы встретились.
Это был один из самых тяжелых разговоров в моей жизни. По ходу беседы то мурашки бежали, то слезы накатывали.
Особенно удивительно было принимать, что эту ужасную историю рассказывает улыбчивый, оптимистичный и очень добрый парень.
1 сентября. Захват
– Я помню все, – начал Алан. – Переходил из четвертого класса в пятый. В тот день почему-то жутко не хотелось идти в школу. Даже маму уговаривал. И знаки были. Например, почему-то автобус не пришел. Мама сказала, что у нас новый классный руководитель – и поэтому все равно надо быть. Пытались вызвать такси, но линия была все время занята. Хотели уже возвращаться домой, да увидели, что сосед выезжает на машине со своего двора. Он и подвез.
Все было как обычно – линейка, музыка. Несут девочку с колокольчиком.
Вдруг пробегают несколько старшеклассников, что-то кричат. А музыка играет, ничего не слышно. Потом видим – за ними бегут с автоматами. Никто ничего понять не может.
С другой стороны подъезжает машина – и оттуда тоже выскакивают эти, с автоматами. Кто-то выстрелил вверх, началась паника. Все рванули в сторону школы.
Я же сделал шаг влево – и в сторону выхода. Уже добежал. В безопасности. И вспоминаю: «Мама»… Помчался обратно. Пришлось разбивать окно локтями, чтобы залезть внутрь.
– Почему все ринулись в школу, а не от нее?
– Думали, там безопаснее. Кто же знал, что у этих уже было заготовлено оружие под полами…
– Ты залез в школу, что дальше?
– Сначала эти сами не понимали, что делать. Людей было больше 2000, и они не ожидали такого количества. В итоге всех загнали в спортзал.
Когда суета прошла, они начали выносить бомбы. Такие прозрачные квадраты, а внутри всякие гайки, болтики, винтики. В это время мамы искали детей, братья – сестер – все оказались раскиданы, и тогда самым важным казалось быть рядом. В итоге мама меня нашла. Предложила сесть в одном месте, но мне почему-то там не нравилось. Благо, уговорил ее перейти на другую сторону – к окну.
– Благо?
– Туда, где она хотела сесть, потом прилетел снаряд из танка. Если будешь в спортзале – все поймешь. Там есть дырка в стене. То самое место. И в радиусе 5 м от нее никого не собрали...
2 сентября. «Путин увидит, что здесь дети – и на все пойдет»
– Ты все время сидел с мамой?
– В первый день можно было почти все. Я ходил по школе. Считал их, пытался запомнить лица. Не знаю зачем. Большая часть была без масок. Только четверо главных их не снимали. И знаешь, что важно? Потом говорили, будто эти были только из одной нации. Нет! Там разные были. И даже двое из тех, кто закончил нашу школу. У них был план здания, они участвовали в ремонте.
– Разговаривал с террористами?
– Да.
– Как они отвечали тебе на вопрос: «Зачем?»
– Я спрашивал у одного, почему именно школа. Он говорил, что так требования выполнят на 100 процентов в любой точке мира. А оно в итоге вон как получилось...
Хотя, знаешь, первый день-полтора все было очень спокойно. Они вели себя адекватно и говорили, что скоро нас освободят – как только требования выполнят. «Путин только увидит, что здесь дети – и на все пойдет». Нам это спокойствие тоже передавалось.
– Но потом стало понятно, что выполнять их требования не спешат.
– И на второй день они с каждым часом становились все агрессивнее. Стали выяснять что-то между собой. Там были две шахидки. Они еще в первый день начали ругаться и говорить, что пришли сюда не для того, чтобы убивать детей – сами матери. В итоге в какой-то момент ушли в другой кабинет и там взорвали себя.
– Чтобы не убивать детей?
– Да. Сначала никто не понял, что за шум. Потом вышел один из этих и объяснил: «У нас там одна хлопушка взорвалась»…
На второй день напряжение стало расти. Никого не били, если об этом. Но перестали давать воду. Рядом сидела девочка из второго класса. «Дяденька, можно попить воды?». А он начал раскидывать бутылки. Все смотрели друг на друга, не понимали. «Ссыте – и пейте».
Не представляешь, какая там была духота. Очень много людей, воздуха катастрофически не хватало. Он оставался только в самом низу. Сидишь – нету, и только если ложишься – можно дышать. Маленькие дети кричали, у кого-то поднялась температура, кому-то нужно было запивать лекарства. В итоге через какое-то время люди стали использовать эти бутылки.
– Ты пил?
– Мне мама говорила, но я не стал. Казалось, что лучше умереть.
3 сентября. Штурм
– Третий день.
– Помню хлопок. Потом выяснилось, что мне пробило легкое. Тогда вообще не знал, что делать. Мама, пока мы лежали, постоянно теряла сознание. И в начале штурма она тоже была в обмороке. А я махал ей – чтобы хоть немного воздуха было. Себе там что-то перевязал, чтобы хотя бы кровь не шла. Чуть замедлил, но ее все равно уходило слишком много, и в какой-то момент я тоже стал терять сознание.
Лежу, смотрю наверх – а там повсюду огонь, свистят пули. Минут через 20 очнулась мама. Весь штурм она была в обмороке. Увидела, что у меня рана, тут же взяла себя в руки: «Все нормально, терпи. Сейчас будем выбираться».
– Это было реально?
– Ты не представляешь, что было вокруг. Мы лежим, а вокруг горы трупов… Потому что прошло 20 минут, и кто мог – побежали. Остались раненые и убитые. Перед нами еще сверху упала огромная хрень, какая-то балка. Маме ногу прижало. Кое-как ее вытащили. Но идти было нереально, пули продолжали лететь. Куда соваться? А ползти через трупы – это только в кино…
В какой-то момент выбили дверь. Мы на всякий случай опустили головы. Слышим, кричат по-русски: «Есть кто живой?». Кричать в ответ не было ни сил, ни смысла – такая суета. Мама догадалась поднять руку. Они с щитками как-то-как-то подошли. Один взял меня, мама следом.
– Нет слов.
– Правда, потом мы потерялись. Маму увезли в больницу Беслана, меня – во Владикавказ. Через день она меня нашла. Убежала. Хотя у нее тоже были осколочные ранения. Их, кстати, нельзя вытаскивать даже сейчас, они где-то в нервах.
Ранение и кома. «Маме сказали: все»
– Насколько серьезное ранение было у тебя?
– Что-то гуляло по легкому и дырявило его. Задыхался. Температура под 40. Сделать операцию на месте не могли, но никуда и не отправляли. Повезло, что прилетели врачи из Москвы. И когда увидели мое состояние, кто-то из них начал громко, с матом, ругаться. В итоге через 40 минут меня доставили в Беслан, погрузили в самолет МЧС. 9 сентября привезли в Москву, 10-го сделали операцию. И только 17-го я пришел в себя.
– Был в коме?
– Да. Причем состояние было настолько критичным, что даже маме сказали: «Все»…
– Ты серьезно?
– Меня покрестили. Сказали, что надо, потому что потом будут отключать от аппаратов. И через полчаса я открыл глаза.
– Невероятно.
– Все белое, хочу пить. Пытаюсь встать, а весь в присосках.
Восстанавливался долго. Было осложнение легкого, потом воспаление. Когда смог подняться, неделю пытался пойти. Реально заново учился. Дальше снова лечение – в Чехии, в Италии.
– Помогли с этим?
– Да, полностью. Тогда нам помогали со всего мира.
Жизнь после трагедии. «Помню всех террористов в лицо»
– С кем-то из переживших трагедию общаешься?
– У меня было 28 одноклассников. Осталось четверо или пятеро. Родители разведены. Отец живет в Беслане, и я, приезжая к нему, часто встречаю кого-то из школы.
– Тяжело их видеть?
– Теперь уже нет.
Да и в самой школе во время захвата у меня не было паники. Я к тому моменту видел много сюжетов про теракты в Норд-Осте, и, наверное, была какая-то внутренняя готовность к чему-то подобному.
А многих захлестывало. Там в первые же часы со всей школы собрали все аптечки – кому-то уколы делали, кто-то что-то пил. Но даже это не помогало.
– С мамой произошедшее обсуждали?
– Конечно.
– Просто бывают моменты, к которым возвращаться не хочется.
– Она там часто была в отключке, и многого не видела. А я в первый день все обошел. И почти все лица запомнил.
– До сих пор помнишь?
– Да.
Когда лежал в больнице в Москве, увидел журнал. По-моему, «Власть». На обложке Путин с закрытыми глазами. И там было про теракт. Начал листать. Внутри были фотки террористов, которых убили. Всех, кто был в том журнале, я помнил в лицо.
И там, на фотках, были еще не все.
– Что у тебя внутри, когда на календаре 1 сентября?
– Да ничего не поменялось. Но каждый год я езжу в Беслан. Только не 1-го, а 3-го. Когда людей поменьше.
– Помнишь, когда впервые туда вернулся?
– Когда приехал из Москвы, первым делом попросил дядю отвезти. Он не хотел, отговаривал. Но мама сказала, что я не отстану, и, если не помочь – сам туда уйду. Дядя сдался.
Там я долго гулял. Мне это было нужно. Еще пытался прокрутить в голове, можно ли было все предотвратить.
– Можно?
– Скорее нет.
Сейчас, когда оказываюсь в школе, воспоминания накатывают сильно, но находиться там могу спокойно. У нас тут проходили сборы, девочки попросили показать, как и что было. Мы 3-4 часа ходили по тем местам. Одна, правда, сразу ушла. Сказала, что пока не готова, и ей там даже дышать тяжело.
Возвращение к нормальной жизни. «Я практически не разговаривал и был очень вспыльчивым»
– Реабилитация была тяжелой?
– После теракта психологически у меня все было сложно. После операции лечился 1,5 года – в Италии, Чехии. Я практически не разговаривал и был очень вспыльчивым. Пытался не выходить на улицу. Потому что там на ровном месте мог начать нервничать или злиться на что-то. Или зависал – начинал думать, куда в случае чего прятаться.
– Как выглядел твой обычный день?
– Я пытался не выходить на улицу. Рисовал дома, собирал огромные пазлы.
– Как выбрался из затворничества?
– Маме предложили отдать меня в конный спорт, пройти реабилитацию лошадьми. А у меня туда еще парнишка со двора ходил.
Раз пришел – не зашло. Даже не пробовал ничего. Но зачем-то решил приехать еще разок. И вот тогда уже потрогал лошадей – и как-то понравилось. А потом… Ты когда-нибудь скакал галопом на коне?
– Ну если это можно назвать галопом.
– Я даже не могу описать этот адреналин. Особые чувства. После такого уйти невозможно. Сам не заметил, как спустя какое-то время дорос до соревнований. Кибизов вызвал меня на старт. И объявил: этот парень был в школе во время теракта.
Меня тут же снова накрыло. Как будто отключился.
– Снялся?
– Лошадка на меня посмотрела, я ее погладил – и просто отпустило. Вот как рукой сняло. Стал вторым на том старте.
Лошадки меня, по сути, и вытащили. Общался со многими, кто пережил трагедию. И больно видеть, в каком некоторые состоянии. Один приятель мне прямо сказал: я сломлен.
И помочь тут не всем получается.
– Но ты точно не сломлен.
– Я стал сильнее.
– Вспыльчивость совсем ушла? Или временами накатывает?
– Почти не бывает. Меня лошади научили. Вот начинаешь психовать – и она начинает психовать. Все, ничего не получается. Они подарили мне спокойствие.
Лошади. «Они все чувствуют»
– В какой момент конный спорт стал для тебе не просто терапией?
– На самом деле, быстро. Уже через месяц начал проситься прыгать – хотел в конкур. Мне говорили, что не готов, баланса еще нет, по-любому упаду. Но я настаивал. Ну, упаду – и упаду. Сяду и дальше поеду. В итоге уговорил. И сразу же получилось.
– Мама была на первых соревнованиях?
– Конечно. Она была на всех стартах, пока я не перевернулся с лошадью на кроссе. А там барьеры не как в конкуре, они не падают. Если лошадка зацепила – летит сама. И мама, увидев это, начала переживать. И чтобы она не нервничала, я попросил ее больше не ходить на соревнования.
– Правильно понимаю, что для существенного прогресса тебе нужен свой конь?
– Получилось так, что у меня лошадь частная, и частник же ее оплачивает. Старты, проживание и питание на нем. Бывает, что Фердинанд Ессович берет на себя что-то. Бывает, выделяют. Сам бы я вообще ничего не потянул. Спорт очень дорогой. Если взять мировой рейтинг, то там Формула-1, гольф и потом как раз конный спорт.
Вот даже если бы у меня была своя лошадь. У нас постой – 20 тысяч рублей. В Москве – 50-55.
– Это на месяц?
– Да. И это просто постой. А еще нужно кормить: зерно, мюсли, отруби. Хорошая амуниция – вообще космос.
– Но жизни без лошадей ты больше не представляешь?
– Бывало, психовал, думал бросать. Но больше двух дней не выдерживал.
– Любые животные – это терапия?
– Да. Но мне лошадь – ближе всех. Она чувствует. И часто пытается помочь. Это трогательно. Когда начинаешь это замечать, все плохое вылетает из головы. Заряжает такой энергией, что тебе приятно находиться рядом с ней и о чем-то негативном не думаешь.
Мечты. «Хочу на Олимпиаду»
– В прошлом году ты попал в сборную России. Как так вышло?
– Вернулся с турнира из Екатеринбурга. Звонит парнишка из Москвы, мы дружим. «Брат, поздравляю. Ты в сборной». Решил, что он гонит. А тот в ответ присылает фото списка. Подумал: «Вау». Хотя работать мне предстоит очень много.
– Но топ-3 на России уже сейчас – реально?
– Сейчас у нас будет Кубок России. Шансы на тройку – процентов 85. Бывают факторы – например, лошадь в коневозке может удариться, захромает. Это все, турнир мимо. Такое случалось, поэтому сейчас в дороге я сам на посту, все пылинки сдуваю.
– Мечтаешь о международных стартах?
– У меня идет по ступенькам: попал в сборную, выполнил мастера спорта. Хотя путь был сложный. Постоянно спотыкался, чего-то не хватало. Но я не сдался. Теперь ждем, когда откроют границы. Думаю, и там будем выглядеть неплохо.
– На Олимпиаде-2020 в Токио выступали двое всадников из Северной Осетии – Марков и Митин. По уровню ты с ними в одной лиге?
– Недавно мы были на стартах, и Марков сказал, что я резко добавил, скакнул сразу на две ступеньки вверх. Он мне вообще помогает. Да и Андрей Митин. Все помогают! И на Олимпийские игры, конечно, хочется. Никогда руки не опускал и не собираюсь. Буду топить до талого.
– Что у вас по условиям?
– Даже когда лошади у меня были ниже среднего, мы показывали удовлетворительный результат. Вот в 2016-м нам построили манеж – и сразу пошел прогресс.
– О чем ты мечтаешь?
– Главное, чтоб все были здоровы. А в остальном – сложный вопрос...
Я не женат. Но и встречаться сейчас было бы сложно. В 8 я на тренировке. В 18 уезжаю оттуда. Обычно очень уставший. Поэтому, мне, наверное, еще рано.
– Квартира у тебя своя?
– Да. Живем с мамой.
Прямо сейчас больше всего хотелось бы на Олимпиаду. А дальше – будет видно. В любом случае, уверен, все будет хорошо. Добра в этом мире все-таки больше. Я это могу сказать точно.
Источник и полная статья
Комментариев пока нет
