«Мурка» из МУРА. Две версии

Конечно же в этой статье по большей степени догадки и предположения. Все, что написано в статье, могло быть, а могло и не быть. В основу статьи легли факты, изложенные в «блатной» песне, автор которой был слегка вхож в криминал. Но мы с вами сейчас изучим две версии, а вы уже сами определитесь, какая вам кажется более правдоподобней. В любом случае сопутствующие таким версиям исторические подробности весьма интересны.

Самая популярная песня ХХ века, которую принято считать чуть ли не гимном криминального мира, на самом деле не что иное, как песня о секретной операции ЧК. А сама Маруся Климова – реальный персонаж, всю жизнь проработала в секретном подразделении ГубЧК, ГПУ, а потом и в НКВД. В тексте песни зашифрованы как загадки, так и ответы к ним. Расшифровать «код Мурки» было непросто, в ходе расследования одна тайна сменяла другую. А главный вопрос – о судьбе героини песни, Маруси Климовой – до сих пор остался открытым…

Знаменитую песню в течение всего прошлого века многие предпочитали называть «народной». Имя автора, а он, конечно же, был, со сцены вслух исполнители предпочитали не произносить. Авторство «гимна урок» сулило до некоторых пор неизвестному поэту большими неприятностями, особенно в 1930-х годах. Интересно, что даже самому знаменитому исполнителю «Мурки» – Леониду Утёсову – примерно в это время посоветовали убрать песню из репертуара. Как всегда в таких случаях и бывает, «уход в подполье» только прибавил песне популярности. Но дальше она жила без своего прародителя: многие и сейчас думают, что «Мурка» – народный эпос.

Давайте узнаем подробнее эту историю …

«ПРИБЫЛА В ОДЕССУ БАНДА ИЗ АМУРА»

Это не так. Одесские архивы, в том числе архивы уголовного розыска и криминальной милиции, сохранили не только имя автора, но и тексты песни (их было несколько) в рукописном виде. В одном из текстов содержится и первая загадка «Мурки». Как известно многим исследователям русского шансона и так называемой блатной поэзии начала прошлого века, у «Мурки» есть версии, согласно которым «банда» прибыла в Одессу «из Ростова», «с Петрограда» и «из Амура». А в одном из авторских текстов вообще написано «из-за МУРа». И этот вариант интересен больше других.

Автор «Мурки» – одесский поэт Яков Ядов. Сама песня была написана в Одессе ориентировочно в 1921–1922 годах. Так считают одесские историки и краеведы, которые уже сегодня готовы проводить экскурсии по местам боевой славы героини. Яков Ядов, расскажут вам они в ходе экскурсии, не был поклонником криминального шансона, но точно и иронично описывал в своих стихах самые яркие образы Одессы времен зарождавшегося НЭПа, зашифровывая в своих песнях реально происходившие в городе события того времени. Из-под его пера вышли такие, на первый взгляд, безымянные шедевры, как «Бублички» и «Гоп со смыком». Свое имя Ядов, опасаясь репрессий и гонений на авторов криминального эпоса, действительно со временем предпочел скрыть. Был у песни и композитор – знаменитый музыкант Оскар Строк, положивший стихи Ядова на музыку в начале 1923 года. Тогда историю «Мурки» знала вся Одесса. Но даже в то время немногие знали, что она – агент МУРа…

Московский уголовный розыск был основан в 1918 году и к началу 1920-х уже доказал свою эффективность, быстро и жестко подавив разгул бандитизма в столице. Находясь под опекой центрального аппарата ЧК, московская милиция, чей костяк составляли как вчерашние рабочие, так и амнистированные новой властью бывшие уголовные элементы, не чуралась любой работы – их средства и методы мало отличались от тех, что использовали банды того времени. Можно сказать, что часто встречающийся в голливудском кино образ Грязного Гарри – полицейского без правил, вершащего собственное правосудие, – это совершенно реальный и в общем обычный московский милиционер начала 1920-х. Чекисты со временем решили «экспортировать» опыт МУРа в самые проблемные регионы советской империи, отправляя группы муровцев для подавления мятежей и очагов бандитизма. Иногда такие опергруппы не брали с собой удостоверений, не надевали форму. С собой у них было только оружие…

«И ЗА НЕЙ СЛЕДИЛА ГУБЧЕКА»

Губернская чрезвычайная комиссия существовала до начала 1922 года, когда была переименована в ГПУ. Фраза про ГубЧК, написанная Яковом Ядовым, позволяет нам предположить, что действие разворачивается в Одессе в период с 1918-го (дата создания МУРа) по 1922 год. Но упомянутый факт слежки за бандой имеет свой особый переносный смысл – а что, если ГубЧК курировала действия «банды», состоящей из сотрудников МУРа, приехавших в Одессу для наведения «мирового порядка»? В 1922 году в стране продолжалась Гражданская война, еще вчера в Одессе был голод – трупы умерших каждое утро убирали с улиц красноармейцы на специальных повозках. Приезжать в приморский город, наводненный и без того огромным количеством местных банд, «крышевавших» рынок наркотиков и контрабанды, драгметаллов и проституции, кому-то из Амура не было никакого смысла. Как мы понимаем, на скоростном поезде РЖД они приехать не могли. Самолеты с Дальнего Востока в Одессу по понятным причинам тоже не летали.

Зато, как говорят нам архивы МВД России, в которых сохранились данные о секретных операциях начала 20-х годов прошлого века, только в Одессу из Москвы было отправлено несколько специальных оперативных групп сотрудников ЧК и МУРа – как в форме, так и «в штатском». Первым «варягом», прибывшим в Одессу из столицы еще в 1919 году, был начальник особого отдела ВЧК Фёдор Тимофеевич Фомин. Чуть позже туда же из Москвы отправляется Стас Реденс, чекист, получивший прозвище Стах (имя Стах — уменьшительный вариант, использовавшийся к польскому варианту имени Станислав (с ударением на втором слоге). В российской литературе не часто, но встречается. В жизни — у поляков — в ходу до сих пор), а с ним прибыло около 80 чекистов и милиционеров. Вскоре Реденса сменил сам Макс Дейч, близкий друг Феликса Дзержинского, могущественный «серый кардинал» центрального аппарата ЧК. Интерес руководства Лубянки к событиям в Одессе был неслучаен. Одесса – крупнейший морской порт, через него шли грузы и товары из Европы. Процветала контрабанда, в городе прочно обосновались представители британской и румынской разведок, фальшивомонетчики всех мастей тоже «трудились» именно здесь.

Появились и наркопритоны, которыми заправляли китайцы. Несмотря на то что еще в 1918 году город был окончательно завоеван красноармейцами, в Одессе все равно сохранялась очень напряженная обстановка. Действовала «махновская подпольная ячейка» – возвращение отрядов окрепшего Нестора Махно на юг Украины ожидалось в середине 1922 года, в пригородах действовало до 30 разрозненных банд, хорошо вооруженных со времен Первой мировой. Москва никому в городе не доверяла, и потому одесскую ЧК на протяжении всего интересующего нас промежутка времени – с 1918 по 1922 год – возглавляли московские чекисты, командированные с особой миссией: собрать всю информацию для проведения крупномасштабной «зачистки» Одессы от криминального элемента.

Информационный банк данных с подробными досье на лидеров криминального мира Одессы был составлен к началу 1922 года. При этом «варягам с Лубянки» было очевидно, что на местные силы одесской милиции полагаться при проведении какой-либо серьезной операции не представляется возможным – в одесском Угро, так же, впрочем, как и местной ЧК, процветала коррупция, вся информация о готовящихся операциях утекала напрямую к лидерам банд. И тогда было принято историческое по тем временам решение. В город приедет собранная московскими чекистами специальная группа – сейчас бы их назвали «чистильщиками» – для проведения одной стремительной операции, целью которой должно стать уничтожение всей верхушки криминального мира города.

Такой опыт у Москвы уже был. В 1920 в Одессу приезжала так называемая особая ударная группа под руководством одного из самых известных московских милицейских начальников Фёдора Мартынова. Тогда «ударный рейд» на Одессу закончился массовыми расстрелами бандитов прямо на улицах города. Но сейчас действовать, решили на Лубянке, надо тоньше, так как лидера одесского криминального подполья – вора по кличке Бриллиант – даже чекистские агенты и осведомители не знали в лицо. Сценарий специальной операции прорабатывался в Москве около полугода. Этот сценарий предполагал, что в Одессу отправится «группа гастролирующих бандитов», костяк которой составят самые опытные оперативники МУРа под руководством чекиста по фамилии Берг – архивы сохранили нам несколько имен. В ЧК, впрочем, прекрасно понимали, что появление в Одессе того времени такой «залетной» банды могло привести к нешуточному противостоянию и маленькой гражданской войне. В городе действовало несколько крупных группировок, которые не воевали между собой и даже соблюдали «воровскую концессию».

Этот негласный свод правил среди прочего предполагал и «сдачу» чекистам тех представителей криминального мира, которые отказывались платить свою долю в воровской «общак». «Гастролерам» в Одессе пришлось бы столкнуться с самыми жестокими представителями бандитского подполья, которые при желании могли навести на незваных гостей и местную ГубЧК. Поэтому группе переодетых московских милиционеров была придумана целая легенда, согласно которой оперативники должны были предстать перед лидерами местного криминального сообщества в виде разведгруппы, присланной в город самим Нестором Махно. Эта легенда на первых порах помогла бы чекистам хотя бы выиграть время. Но была и еще одна деталь плана, разработанного на Лубянке. Это была даже не деталь, а целый персонаж. Женщина. Звали ее Мурка.




Появление в опергруппе МУРа женщины в то время было не только возможным, но даже необходимым явлением. Женщина в банде не могла, правда, играть роль главаря. Скорее она была подругой лидера, как говорили тогда: «Баба в банде – вору на фарт». Также женщина, красивая и обольстительная воровка, могла быть крупной мошенницей, карточным игроком, гадалкой, да кем угодно – примеров того времени хватило бы на целую книгу. Решение о включении в «банду из МУРа» оперативной сотрудницы принимало высшее руководство ЧК. Москве было известно, что Бриллиант неравнодушен к представительницам слабого пола, и Мурка должна была изначально сыграть роль приманки в этой «операции прикрытия» (так и сейчас называются мероприятия спецслужб, когда оперативники всю операцию проводят в штатском, действуя по легенде – заранее продуманной истории). Важно только отметить, что, как часто бывает и сейчас, главная героиня не знала об отведенной ей роли. Но легенда была ей придумана самая настоящая – да такая, что внушала страх даже видавшим виды одесским бандитам.

Кстати, на истинную роль Мурки автор песни Яков Ядов намекал нам строкой, описывая сцену опознания Маруси Климовой кем-то из бандитов в одесском ресторане: «Там сидела Мурка в кожаной тужурке, и из-под полы торчал наган». Ни одна девушка, связавшая себя с криминальным миром Одессы того времени, не стала бы сидеть в ресторане, облачившись в традиционный для ЧК наряд, да еще и с наганом наперевес. А дальше была сама спецоперация – такого уровня сложности и секретности, что все документы, проливающие свет на ее детали, были срочно вывезены в Москву, где были надежно спрятаны от посторонних глаз под грифом «Совершенно секретно». Как чаще всего и происходит, жизнь оказалась сильнее плана – даже секретного плана ЧК. Многое пошло не так, как планировали в Москве. Иногда московских гостей спасало чудо, иногда – обаяние и характер девушки, ставшей в процессе проведения операции лидером не только своей группы, но чуть ли не всего криминального мира Одессы. Доподлинно известно, что операция в итоге прошла успешно, хотя как можно оценить успех? Какой ценой – ценой потерянных жизней, сломанных судеб, разбитых сердец?



Песня Якова Ядова заканчивается словами «…и за это пулю получай». Это слова главаря банды, обращенные к Мурке. Одесские историки и сотрудники мэрии Одессы, проводившие специальные поиски возможного места захоронения героини песни, пришли к единому выводу – на местных кладбищах Мурка не захоронена. Была, правда, одна странная история с похоронами девушки – московского агента спецслужб, но в городе тогда якобы говорили, что в могилу опустили тело девушки, игравшей роль «двойника» агента…

В материалах Главного информационно-архивного Центра МВД России мне удалось найти учетную карточку, сохранившуюся после уничтожения в конце 70-х годов прошлого века личного дела одной сотрудницы МУРа. Само дело в случае особой секретности легенды агента подлежит уничтожению либо после его/ее смерти, либо по истечении срока давности операции. Вот эта карточка, она публикуется впервые. На ней написано – Мария Прокофьевна Климова, 1897 года рождения. На момент проведения секретной одесской операции Мурке было всего 25 лет. Но вот что интересно. В учетной карточке указано звание – капитан милиции запаса. Звание капитана, как и все прочие звания, сохранившиеся до сих пор, были введены в милиции в середине 1930-х годов. Значит, Мурка дожила до этих времен?





Карточка тоже вызывает сомнения. Бросается в глаза следующее: учетная карточка не МВДэшная, а военкоматовская. Скорее всего, это обычная алфавитная карточка военкомата по учету лиц, имеющих какое-то образование или подготовку, но к моменту заведения этой карточки снятых со спецучета, т.е. ушедших из системы МВД или КГБ на гражданку. Приставку к званию «капитан запаса МВД» могли написать только в военкомате. В самом же МВД в учетах обязательно указали бы «капитан милиции» или «внутренней службы». На спецучете в военкоматах состояли все действующие сотрудники милиции, мест лишения свободы, пожарники и т.п., но только в период службы в этом ведомстве. После увольнения со службы по любым основаниям их ставили на обычный военный учет по месту жительства. Так что в карточке названа какая-то однофамилица героини рассказа.

А на самом деле это Марья Григорьевна Никифорова —
соратница Махно, казненная белогвардейцами в 1919 году.

95 лет назад, в марте 1920 г., разыгралась трагедия, впоследствии тщательно вымаранная из советской истории гражданской войны – «Николаевская баня». Кстати, эти события любопытным образом перекликаются с известной блатной песней «Мурка». Она начинается словами “прибыла в Одессу банда из Амура”. Эта фраза нередко вызывает недоумение. Строят догадки, что она должна звучать “из-за МУРа”. Нет, Амур все-таки правильно, и Мурка действительно существовала.

До революции основные центра каторги располагались за Байкалом: Шилка и Нерчинск, Акатуй, Якутка, Сахалин, силами каторжников строилось шоссе Хабаровск — Благовещенск, потом Амурская железная дорога, где трудилось 7 тыс. заключенных. Политических тут было мало, на каторгу посылали за особо тяжкие уголовные преступления. Убийц, разбойников, воров-рецидивистов. После Февральской революции подобная публика хлынула на волю. Но возвращаться в родные края многие не спешили. Шла война, и освобожденных призывали в армию (в Томском гарнизоне набралось 2,5 тыс. уголовников).

Оставшись на Востоке, можно было окопаться под крылышком местных Советов, создававших в это время Красную гвардию. А уж как назвать себя — большевиками, анархистами, эсерами, в тот период особой роли не играло. Как на душу придется. Но грянула Октябрьская революция, и в Забайкалье началась война. Еще в июле комиссаром Временного правительства сюда был назначен Г.М. Семёнов, в его задачу входило формирование добровольческих частей из казаков и бурят. Он попытался противостоять большевикам.

Фронт против Семёнова возглавил Сергей Лазо. Его силы состояли из двух полков. Один — из казаков распропагандированного 1-го Аргунского полка, второй — из уголовников. А начальником штаба у Лазо и его заместителем по работе с блатными стала 19-летняя Нина Павловна Лебедева-Кияшко. Девушка из хорошей семьи (племянница и приемная дочь военного губернатора Забайкалья), окончила Читинскую гимназию. Но буйно ударилась в революцию, причем особенно увлеклась ее уголовной струей. Как раз она-то и стала впоследствии прототипом песенной “Мурки” (ее подпольная кличка – “Маруся”).

Современники описывали ее: “Она находилась в полном контакте с той частью отряда, которая была скомплектована из уголовников. Уголовникам Лебедева импонировала и внешностью, и поведением. Черная, глазастая, умеренно полные груди и бедра, плюшевый жакет, цветастая с кистями шаль, почти волочащаяся сзади по земле. Она не запрещает, а поощряет погромы с грабежом, за словом в карман не лезет. Рявкнет кто-нибудь: “Тарарам тебя в рот!” — услышит, откликнется: “Зачем же в рот, когда можно в….?” — поведет глазом и, стуча каблучками офицерских сапог с кисточками, пойдет дальше, поигрывая бедрами. Хевра радостно гогочет, восторженно глядит ей вслед. Своя в доску!” Но авторитет блюла строго и под кого попало не ложилась, оставалась для рядовых уркаганов недосягаемой величиной – жила только с паханами и котировалась наравне с ними.

Красные командиры Сибири

Дикие грабежи и насилия уголовников вызвали возмущение красных казаков. Едва в марте 1918 г. разбитого Семёнова выгнали в Маньчжурию, они не стали больше слушать никаких уговоров, бросили службу и разошлись по домам. Осталась лишь одна сотня во главе с Зиновием Метелицей (тем самым, которого воспел впоследствии А. Фадеев), а костяк Красной гвардии стал чисто уголовным.

Между тем, обстановка менялась не в пользу большевиков. В апреле во Владивостоке высадились японцы. А в мае по соглашению с Францией через Сибирь начался вывоз на Западный фронт Чехословацкого корпуса. Но страны Антанты приняли тайное решение не эвакуировать его, использовать для интервенции. Был спровоцирован мятеж, взбунтовались эшелоны на Транссибирской магистрали, по разным городам к чехам присоединялись местные противники красных. Из Маньчжурии снова выступил Семёнов с отрядами казаков и китайских наемников-хунхузов.

Власть коммунистов пала на обширных пространствах. В Сибири появились американцы, французы, англичане. Подставлять под огонь собственных солдат они не спешили, для расчистки Транссибирской магистрали пустили белогвардейцев. Два фронта двинулись вдоль железной дороги навстречу друг другу. От Читы – при поддержке чехословаков, и от Владивостока при поддержке японцев. В сентябре 1918 г. они встретились под Хабаровском — и как раз в этих местах остатки Красной гвардии преимущественно блатного состава вынуждены были уйти в тайгу.

Приамурские партизаны резко отличались от своих собратьев в других местах. В Сибири партизанили крестьяне — они базировались в родных деревнях, держались за хозяйства, а активные действия начали лишь к лету 1919 г., когда Колчак стал терпеть поражения. В Приамурье партизаны угнездились почти на год раньше и местному населению были чуждыми. Наоборот, у здешних жителей издавна царила вражда с уголовниками. Беглый каторжник, “варнак”, всегда представлял угрозу для жизни и собственности крестьянина, и с ним обычно не церемонились: встретил в тайге – сразу убей, не дожидайся, пока он напакостит тебе или близким.

Правда, был в здешних отрядах и крестьянский элемент, но тоже особый. Дальний Восток при царе являлся одним из главных районов переселенческой политики. Для малоземельных крестьян центральных губерний, (желающим предоставлялись ссуды и льготы для переезда), края были благодатными. Но давалось богатство долгим и упорным трудом — сперва предстояло вырубать тайгу, корчевать, поднимать целинные земли. Старые переселенцы жили припеваючи, а новые, понаехавшие в годы Столыпинских реформ, еще не успели твердо встать на ноги. Они-то и шли в партизаны — пограбить более благополучных соседей.

А карательная политика в Приамурье была куда более жестокой, чем в Сибири. Колчак старался действовать в рамках российских законов, запрещал бессудные расправы, порки, самочинные реквизиции у крестьян. Но в Чите угнездился Семёнов, а в Хабаровске — Калмыков, поддерживаемые японцами. А японцы не миндальничали — деревню, где обнаруживались партизаны, разносили арт-огнем. Да и каратели Семёнова с Калмыковым не стеснялись в средствах. Приамурские лесные вояки прятались по медвежьим углам, добывая пропитание налетами и грабежом. За полтора года в тайге они совершенно одичали, озверели. Пленных здесь даже не расстреливали, а швыряли толпе на растерзание. Зверски убивали пойманных горожан, объявляя “буржуями», в деревнях резали богатых крестьян. Терроризировали национальные меньшинства – из-за этого буряты и тунгусы стали воевать на стороне белых.

Любимая начальница громил, Ниночка Лебедева, бедственную зиму 1918/19 г. провела с относительным комфортом, в Благовещенске на подпольной работе. Рисковала, конечно, нешуточно. Это где-нибудь в Омске, Иркутске, Владивостоке, где действовала слабенькая колчаковская контрразведка, подпольщики и заговорщики разгуливали беспрепятственно. А если попадались, нередко оставались целыми и невредимыми. Даже такие видные большевики, как будущий председатель правительства Дальневосточной республики А.М. Краснощеков, лидер владивостокских коммунистов П.М. Никифоров, спокойно сидели по году с лишним в колчаковских тюрьмах, даже руководили из камер своими организациями. А в Забайкалье и Приамурье контрразведки Семёнова, Калмыкова и японцев истребляли пойманных врагов быстро и сурово.

Но в городе Лебедева все-таки жила в тепле, не знала голода и тяжелых трудов, не кормила вшей. А коммунистическое руководство знало – за Ниной стоит весомая сила. В 1919 г. ее ввели в состав “Военно-революционного штаба партизанских отрядов и революционных организаций Хабаровского и Николаевского районов”, в этом штабе она возглавила агиторготдел. По мере поражений Колчака партизаны усилились, осмелели, и требовалось организовать их, подчинить центральному руководству. Но еще послушает ли таежная братва городского агитатора? Могли вообще “шлепнуть”, если не по шерсти придется. Другое дело — зажигательная “товарищ Маруся”, которая и «по фене» загнёт, и стакан самогона не морщась опрокинет, да и от предложения командира “отдохнуть с дорожки” в его избе, пожалуй, не откажется. Причем поставит дело так, что этот командир подчинится ее превосходству.



Когда колчаковский фронт рухнул, необозримое пространство от Оби до Тихого океана взорвалось восстаниями и переворотами. Возникла мешанина местных властей, которые отнюдь не спешили признавать друг друга. Территории к западу от Байкала взяла под контроль РСФСР. Но большевики боялись войны с Японией, и родилась идея отгородиться от нее “буферным” марионеточным государством с иллюзией многопартийности и демократии. На переговорах командования 5-й Красной армии с Сибирским ревкомом и эсеро-меньшевистским Политцентром было принято решение о создании Дальневосточной республики (ДВР) — первой ее столицей стал Верхнеудинск (Улан-Удэ).

По соседству с ДВР, в Чите, еще удерживался атаман Семёнов – Колчак номинально передал ему власть на “Восточной Окраине” государства. Во Владивостоке в результате переворота к руководству пришла Земская управа — коалиционное правительство из эсеров, меньшевиков, земцев и коммунистов. Причем они, в том числе и коммунисты, ни о какой ДВР знать не желали. Считали “законной” властью от Байкала до Тихого океана только себя самих. Ну а в промежутке между Владивостоком и Семёновым, в Приамурье, буйствовала партизанская вольница, не признающая ни “соглашательской” ДВР, ни “буржуйской” и “прояпонской” Земской управы. Захватили Хабаровск и Благовещенск, били тех, кого считали нужным, и “грабили награбленное”.

В январе 1920 г. приамурские партизаны разделились. Одна часть, кое-как поддающаяся воздействию большевистских лидеров, под командованием Лазо двинулась на Владивосток. Ее включили в состав НРА — создаваемой Народно-революционной армии ДВР. Хотя на деле статус этой группировки оставался довольно странным. Во Владивосток ее на пускали японцы — с которыми ДВР обязана была поддерживать нейтралитет. Партизанам пришлось остановиться по соседству: в Спасске, Имане. Вроде бы, им следовало стать опорой для местных коммунистических сил. Но как раз владивостокские коммунисты предпочитали союз с социалистами и буржуазией, а ДВР повиноваться не хотели. Что же касается армии Земской управы, то ее составили колчаковские части, перешедшие на ее сторону. Так что новоявленные “союзники” посматривали друг на друга очень косо.

В это же время другая часть партизан, где остались самые дикие и отпетые, пошла “освобождать” низовья Амура. Возглавил эту орду уголовник Яков Тряпицын. Комиссаршей и начальником штаба у него стала Нина Лебедева-Кияшко. Их поход даже по меркам гражданской войны сопровождался чрезвычайными зверствами. Истребляли вместе с семьями учителей, врачей, священников, агрономов – их объявляли «буржуями». Убивали сельских старост и просто богатых крестьян, людей «городского вида» — в основном, беженцев.

Даже тем, для кого не находилось никаких обвинений, Лебедева выносила смертные приговоры “за пассивность” в революции. Колчаковские гарнизоны, пытавшиеся сдаться или перейти на сторону красных (как происходило по всей Сибири) армия Тряпицына поголовно расстреливала. Впрочем, многих резали, топили, проламывали головы. Каждое село перетряхивали грабежами.

В феврале армия Тряпицына вступила в Николаевск-на-Амуре. В нем насчитывалось 15 тыс. жителей. Существовала большая иностранная колония – 2,5 тысячи китайцев, корейцев, японцев. Размещался небольшой японский отряд, около роты. Противодействия партизанам он не оказал, заняв выжидательную позицию. Ведь в тот момент и РСФСР, и искусственная ДВР всеми силами демонстрировали Токио свою лояльность. И другая часть таких же приамурских вояк, ушедшая с Лазо под Владивосток, вынуждена была поддерживать с Японией мир, хотя это стоило командирам немало нервов, трудов и уговоров.

Но Тряпицыну и Лебедевой их «успехи» вскружили головы. Они сочли, что могут не считаться ни с каким руководством. Захватив столь крупный по здешним меркам город, они провозгласили создание независимой “Дальневосточной Советской республики”! Предъявили претензии, что их республика охватывает низовья Амура, Сахалин, Охотское побережье и Камчатку. Во главе «государства» встал “диктатор” — коим назначил себя Тряпицын. А «товарищ Маруся» заняла пост “начальника штаба Дальневосточной Красной армии”. При этом блатная республика объявила войну на два фронта! Против ДВР и Японии!

Правда, местных японцев какое-то время не трогали — боялись. Зато с русскими не церемонились. По городу покатилась волна грабежей и арестов. К «буржуазии» причислили не только лавочников, но и приказчиков, ремесленников, рыбаков — владельцев лодок, просто зажиточных обывателей. В городской тюрьме, забитой до отказа, «особый отдел» пытками вымогал ценности, партию за партией выводили на убой. Перепуганные граждане стали уходить в иностранный квартал, под защиту японцев. Разбушевавшийся Тряпицын объявил всех бежавших “изменниками” и потребовал их выдачи. Японские офицеры отказались.

Но пьяные и обнаглевшие от безнаказанности бандиты полезли искать беглецов к иностранцам. 12 марта японцы, возмущенные беспределом, выступили против партизан. Их было мало, однако они надеялись, что их поддержит население. Они просчитались. Затерроризированные обыватели при первых же выстрелах попрятались по домам и подвалам. Партизаны, обтекая неприятелей со всех сторон, раздавили их массой. Но когда японская рота оказалась уничтоженной, воинство Тряпицына окрылилось «победой». А главное, исчез единственный фактор, который до сих пор сдерживал их буйства и разгул!

Сперва погромили иностранную колонию, убивая любого, кто попадется под руку. Но аппетиты только разгулялись, и в следующие дни банды полезли по «русским» районам. Врывались в дома, перетряхивали грабежами. Всех, кто по тем или иным причинам не понравился, резали на месте. Многих «арестовывали» — это означало, что соберут толпу, отведут в удобное место и перебьют. Командование «Дальневосточной Красной армии» приняло личное участие в расправах. Лебедевой нравилось наблюдать за такими сценами. Она и сама упражнялась в стрельбе по людям из нагана.

«Николаевская баня», как назвали разыгравшийся кошмар, подтолкнула Японию к решительным действиям. В Приморье были направлены дополнительные контингенты. 5 апреля разоружили и разогнали части Лазо под Владивостоком, арестовав их командование. Так что гибель Лазо в значительной степени лежит на совести его бывших уголовных подчиненных. Всего за несколько дней партизан вышвырнули вон из Спасска и Имана. Местные большевики попытались противопоставить интервентам свою силу и создать фронт под Хабаровском. Но их громилы оказались никудышними вояками. Десятитысячную армию обратила в бегство атака одного-единственного японского батальона, и 2 мая этот фронт развалился.

Шпана Тряпицына в Николаевске в боевом плане не отличалась от своих владивостокских и хабаровских собратьев. Едва лишь узнали, что японцы против них высаживают десант, сразу намылились сматывать удочки — о каких-либо попытках обороняться даже речи не было. Но перед уходом “диктатор” Дальневосточной Советской республики и его благоверная начальница штаба распорядились подчистую истребить еще уцелевших иностранцев, а также уничтожить имущество, не подлежащее вывозу. Наконец, до кучи, постановили перебить всех прочих жителей, которые не пожелают отступить с партизанами. Таких квалифицировали «изменниками».



Забурлила последняя волна кровавой вакханалии. Никого уже, собственно, не интересовало — захотят уйти или не захотят. Кто будет выяснять и зачем? Убивали всех подряд, а дома поджигали… 22 мая 1920 г. к городу подошли японские войска, они застали на месте Николаевска огромное пепелище и обгоревшие остовы нескольких каменных зданий. Нашли и множество трупов — население погибло почти полностью. Для Японии эта трагедия послужила поводом к оккупации Северного Сахалина, Хабаровского края, массированным военным и карательным акциям против партизан.

Головорезы Тряпицына, распрощавшись с заманчивой идеей собственной блатной республики, отступили к местам прежнего базирования. Однако они угодили из огня да в полымя. Пока они торчали на отшибе, в Николаевске, в партизанских областях Хабаровска и Благовещенска произошли серьезные изменения. Москва решила прекратить разброд среди дальневосточных коммунистов, навести порядок. В марте 1920 г. было создано Дальбюро РКП/б/ — как бы местный филиал ЦК партии.

Кроме того, большевики, перепуганные недавним разгромом, принялись заигрывать с Токио. Как раз в это время велись переговоры о мирном выводе японских войск из Забайкалья. Взамен правительство Дальневосточной республики обещало прекратить боевые действия и провести свободные многопартийные выборы в Учредительное Собрание ДВР. Тряпицын с Лебедевой и с их бандюгами очень даже удачно подвернулись в качестве козлов отпущения! Ими удобно было пожертвовать, чтобы доказать японцам свою добрую волю.

По предложению Дальбюро РКП (б) вся верхушка уголовной “Дальневосточной Красной армии” была отдана под суд. Он заседал в селении Керби и приговорил десяток человек к расстрелу. 9 июля 1920 г. приговор привели в исполнение. Отряды Тряпицына и «Мурки» расформировали. Рядовых партизан перетасовали по подразделениям Народно-революционной армии ДВР. Отныне им пришлось подчиняться воинской дисциплине. Впереди были тяжелые бои с дальневосточными белогвардейцами – Волочаевка, Спасск.

Хотя такая война блатным не слишком нравилась. Если появлялась возможность, они наперегонки дезертировали. Сама “Мурка”, вопреки песне, до Одессы не добралась. Вместе с Тряпицыным и с помощниками из своего штаба она получила в Керби честно заслуженные пули. Но шайки вчерашних приамурских партизан, которым посчастливилось удрать с фронта, появлялись в разных российских городах. Разумеется, попали они и в Одессу, «столицу» тогдашней преступности. Именно эти «банды из Амура» оставили о себе память в уголовном фольклоре, выделялись крутизной даже среди самых отпетых одесских налетчиков.