Бес опечаток

БЕС ОПЕЧАТОК

Дрянной дощатый домишка, весь в пузырях полопавшейся синей краски,
утопал в пыльной сирени. Дверь открыл старик в вязаной безрукавке, с
масляным личиком. Он сощурился от яркого света, ворвавшегося в сумрачную
прихожую, и, помаргивая бесцветными ресницами, долго вглядывался в лицо
молодого долговязого человека, стоявшего перед ним на пороге.
- Я из районной газеты, - сказал Алексей, скучая. - Марь-Иванна
договаривалась... Мне заказали статью про вас...
Старик молча пропустил его внутрь и затворил дверь, обрубив толстое
бревно пыльного солнца. Алексей потянул носом - пахло затхлостью и
кошачьим пометом.
- Куда мне пройти? - спросил он, озираясь.
Старик взял его за локоть, больно прищемив пальцами кожу, и провел в
большую комнату. В комнате было сумрачно: все та же назойливая сирень
лезла в окна, как волосы - в рот. Повсюду были книги. Повсюду были кошки.
И - пыль.
Алексей не разбирался в книгах. Он был равнодушен к книгам. То, что
он увидел здесь, показалось ему настоящим хламом. Все это было заношенное
старье, бумажный брос, макулатура. Но неожиданное его слуха коснулись
странные звуки - что это? откуда это? Книжные шкафы заколебались... по их
поверхности пробежала легкая рябь... Только что все было неопределенно и
расплывчато - и вдруг словно кто-то навел резкость в театральном бинокле:
он различил полустершиеся надписи на кожаных корешках... осыпавшаяся
позолота вернулась на них, как румянец на щеки больного... И сладкой
музыкой зазвучали в ушах дивные длинные - длинь-длинь! - имена: Раймондус
Луллиус и Филипп Аврелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, Эммануэль
Сведенборг и ученик его Уиллиам Блейк, печатавший свои сочинения
сатанинским способом...
Чтобы избавиться от этого наваждения, он перевел взгляд на кошек.
Алексей не разбирался в кошках. Он был равнодушен к кошкам. Хотя и
разбираться тут было не в чем: кошки были все драные, тощие, грязные. И
опять - да что это с ним такое сегодня?! - длинь-длинь - зазвенели у него
в голове хрустальные колокольчики... Он сморгнул - и этого оказалось
достаточно для того, чтобы дворовые доходяги превратились в настоящих
породистых красавцев. Кремовые и голубые персиянки с оранжевыми и медными
глазами, обросшие густыми лохмами, мраморные и лиловые сиамские, словно бы
остриженные машинкой, и даже совсем голые канадские "сфинксы" - все это
глядело на него из своих углов, шевелило лесками усов, скалилось
насмешливо.
- Вам нравится? - спросил старик с заискивающей тревогой.
Алексей перевел слегка осоловелый взгляд на него, и его окончательно
замутило. Старик выглядел очень счастливым. Он просто светился от счастья.
Потеплевшим, растаявшим, как масло на сковородке, голоском он продолжал:
- И все это благодаря КНИГЕ. Чудесной КНИГЕ. Единственной КНИГЕ. Я
приобрел ее полгода назад - и с тех пор моя жизнь преобразилась. Теперь я
счастлив. Я люблю жизнь. Я люблю женщин. Вы любите женщин, молодой
человек? Нет, вы не любите женщин!
Старик посмотрел на него укоризненно. Алексей раздражился: чего хочет
от него этот чокнутый старикашка?
- А знаете что, - с неожиданным воодушевлением воскликнул старик,
подпрыгивая от радости, - мы ведь можем это исправить! Я ПОДАРЮ ВАМ ЭТУ
КНИГУ. Мне-то она, вы сами понимаете, уже ни к чему, хе-хе... А вы молоды,
у вас все еще впереди. Итак, решено. Вы получите ее. Стойте здесь! -
Старик ущипнул его за плечо и выбежал из комнаты.
Поеживаясь, Алексей с беспокойством ожидал его. Предчувствие
подсказывало ему, что никакого интервью у них сегодня не получится.
Вскоре старик вернулся, бережно неся в обеих руках небольшой сверток.
Что-то, завернутое в старушечью шаль. Он осторожно водрузил это на стол и
подмигнул Алексею. Затем принялся медленно разматывать, как распеленывают
младенца. Под шалью оказался большой квадратный носовой платок. Но вот
разогнуты и его углы - и взорам предстала тонкая невзрачная брошюра с
пожелтевшими от времени страницами. На ней значилось: АРАБЕСКИ. 1835.
- Вот она, моя радость, сокровище мое, - сказал старик, ласково
разглаживая невидимые морщинки на титульном листе.
- Это Николай Васильевич, первое издание, - пояснил он, - большая
редкость...
Он взялся за верхнюю страницу, но - неожиданно передумал:
- Нет! Это должны сделать вы, вы сами. И не здесь, не здесь...
Где-нибудь в укромном местечке... подальше от любопытных глаз... Иначе
волшебство не подействует... А ведь вам оно нужно - ой, как нужно,
волшебство-то. Ну что же вы стоите как истукан, забирайте свое сокровище!
Он быстро завернул книгу в тряпье и сунул ее в руки Алексею.
- А как же интервью?.. заметка? - завозражал было Алексей, делая
слабые попытки отстранить от себя ненужный (и дорогой!) подарок.
Но старик только захохотал в ответ, забрызгал слюной, затопал ногой -
и все выталкивал, выталкивал его из комнаты, из прихожей, из своей жизни.
Лишь когда обшарпанная дверь хлопнула его по самому кончику носа,
выбив слезу из глаз, Алексей полностью осознал всю безнадежность своего
положения. Он стоял на иссохшем щелястом крыльце с тряпичным свертком в
руках и самыми дурными предчувствиями - в душе.
Не стоит перечислять всех благодарностей, которые воссылал Алексей в
адрес старика по пути в редакцию. "Провалиться в тартарары и отправиться к
чертовой бабушке" было самыми мягкими его пожеланиями.
В крошечном городишке все - рядом. Полчаса ходьбы отделяло его от
редакции, но при желании и сажень можно превратить в версту. Чем ближе
подходил Алексей к знакомому до тошноты зданию редакции, тем медленней и
неохотней двигались его ноги. И вдруг они взбрыкнули и понесли его совсем
в другую сторону. Алексей не стал им мешать и вскоре оказался на берегу
зеленого, заболоченного прудика, под сенью старых лип.
Усевшись на скамеечку, он положил сверток на колени и призадумался:
что там этот старикашка болтал про какое-то волшебство? - И неужели это в
самом деле первое издание гоголевских арабесок? Он развернул тряпье - и
крякнул от досады. Никакой это был не Гоголь. В руках у него топорщилась
тонкая дешевая книжонка в яркой обложке с изображением трупа и детективной
личности в шляпе и с трубкой в зубах. РОКОВАЯ ОШИБКА - было выведено на
ней кровавыми, стекающими вниз буквами.
Алексей очень хорошо знал эту книженцию, которая была выпущена в
местной типографии и которую он в свое время рецензировал. Такого обилия
опечаток он не встречал нигде, даже в своей родной газете. И самым
забавным было хвастливое заявление, помещенное на задней ее обложке, -
что, мол, в отличие от большинства современных издательств, фирма "Туда и
обратно" выпускает книги "бес опечаток"...
- Вот те раз! - с восхищением сказал он. - Ай да старикашка! Надул!
Провел как школьника! Подсунул дерьмо вместо раритета! А я-то развесил
уши, растяпа!..
Он раскрыл книжку посередине - раздался треск, вой, заклубилась сера,
посыпались искры - и выскочил маленький, рыжий бесенок с копытцами. С
неожиданным для себя самого проворством Алексей бросился за ним на землю и
придавил его книжкой, как мышонка.
Позднее он припоминал, что в тот момент в голове у него не было
никаких мыслей. Впрочем, он никогда не отличался их избытком, но тогда, по
собственному его признанию, его мозговые извилины были стерильны, как
прокипяченные шприцы.
...Через четверть часа, после бурного объяснения, он уже снова сидел
на лавке, таращился на бесенка во все глаза и, все больше переходя от
изумления к безудержному веселью, в сотый раз переспрашивал:
- Тот самый? "бес опечаток"? с обложки?
- Ну да, ну да, - самодовольно отвечал бесенок, задирая нос и крутя
хвостом. - Именно я и заведую всеми опечатками, описками и оговорками в
мире. Нелепицы и несуразицы, небылицы и несообразности - все это находится
в моем ведении. Если тебе сказали одно, а ты услышал совсем другое, - это
я нашептал тебе на ушко. Когда ты окликаешь на улице старого знакомого, а
он оказывается вовсе чужим тебе человеком, - это я перебежал у тебя перед
глазами. Да будет тебе известно, что это я витал над Шампольоном, когда он
разгадывал египетские иероглифы. Это я водил за нос Бержерака. Это я
окрутил вокруг пальца Галилея. Это я надул братьев Монгольфье. И это у
меня граф Калиостро ходил в подмастерьях.
Он раздулся до размеров пивного бочонка и, багровея, закричал:
- Што?.. фы мне не верить?.. Карашо, я такашу фам, тойфель потери!..
Sehe! Вас ист дас? - спросил он, указывая на подернутый ряской пруд.
Алексей послушно взглянул - и вздрогнул. Стремительно раздвигая носом
тину, к берегу плыл крокодил. Он был огромен - судя по выставленной над
водой голове. Его глазки хищно поблескивали, длинная зубастая пасть широко
разевалась.
Но в следующее мгновение - ветер перестал - рябь на поверхности
улеглась, и Алексей увидел, что никакой это был не крокодил - просто
большая полузатопленная ветка, которую ветром гнало к берегу. Теперь он
даже не понимал, как он мог так обознаться. А потом до него дошло: так это
ж проделки его нового знакомца! Ай да бесенок! Ай да молодец!
- Это называется пустить пыль в глаза, - хвастливо сказал тот,
съеживаясь до своих обычных размеров и отряхивая ладошки от невидимой
пыли. - Но я вижу, ты тоже не прочь поразвлечься... Хочешь подшутить над
своими коллегами? чтобы они приняли тебя не за того, кто ты есть на самом
деле? За кого же? как! за самого редактора? за Анатоль Сергеича?! Хе-хе, с
вами приятно работать, молодой человек. Вы сразу берете быка за рога. Но -
не будем терять времени! Сади меня на плечо - и вперед! Мы напустим пыли в
глаза этим бездельникам! Мы навешаем спагетти на их ослиные уши!..


С бесенком на плече вошел Алексей в редакцию.
- Зд'авствуйте, Анатоль Се'геевич, - сказала ему наборщица Лидочка,
привычно увиливая от щипка в ягодицу (хотя Алексей и не думал ее щипать) и
пропархивая дальше по коридору.
Алексей обалдело воззрился ей вслед.
- Ну, что я говорил? - спросил бесенок, крутясь у него на плече. - Ей
даже и невдомек, что этот Анатоль Сергеич - вовсе никакой не Анатоль
Сергеич, а всего лишь Алексей Звягинцев. И то ли еще будет!..
А навстречу Алексею уже спешила заведующая отделом писем, нагруженная
папками. Старая выдра с тощей грудью и вечно спущенными чулками.
- Анатоль Сергеевич, к вам в кабинет? - спросила она с придыханием. -
Вы же обещали...
Алексей смутился, растерялся - замямлил что-то в ответ.
- В кабинет, в кабинет, Марь-Иванна, - голосом редактора вкрадчиво
проговорил бесенок.
Лицо отдела писем просветлело, и она ринулась в кабинет редактора.
- Ты что?! - зашипел Алексей. - А если ОН там?
- Если, если, - передразнил бесенок. - Волков бояться - в лес не
ходить. А тебе сегодня еще много чего предстоит испытать. Ну, что ж ты
стоишь как пень? Осваивай свое новое рабочее место.
Млея внутренне, Алексей последовал за отделом писем, скрывшейся за
глухой кожаной дверью.
Он оторопел, войдя в кабинет и подняв глаза. Марь-Иванна уже успела
выгрузить многочисленные папки на стол и теперь стояла перед ним в виде
вызывающем. Левая нога Марь-Иванны, неестественно белая, жирненькая, была
голая - пустой чулок сброшенной змеиной кожей висел на спинке стула для
посетителей, стоптанная туфля валялась на паласе у стены. Алексей застал
ее за сниманием второго чулка.
- Что вы делаете? - вскричал он.
- Да вы разве не видите, Анатоль Сергеевич? - шаловливо спросила
Марь-Иванна. - Закрывайте скорей дверку на замок...
Задвижка замка сама с лязгом впилась в замочную скважину.
- Иди же ко мне, пусик, - сказала Марь-Иванна, приближаясь на босых
ногах и ловя его сложенным вдвое чулком за шею.
Алексей заупирался, в панике заоглядывался, ища бесенка, но паршивца
и след простыл.
Все остальное произошло необычайно быстро, он и опомниться не успел.
Даже год спустя Алексей краснел и начинал заикаться, случайно
встретившись с Марь-Иванной на улице. Она же по-прежнему ни о чем не
подозревала, но всякий раз, когда ей вспоминались те незабвенные мгновения
в редакторском кабинете, глаза ее сладострастно закатывались, а дыхание
становилось прерывистым...
- Говнюк ты после этого, больше никто, - с укором говорил Алексей
бесенку некоторое время спустя. - Бросить меня с этой бабищей...
Бесенок оправдывался лживо:
- Просто я рассудил, что не следует мешать двум влюбленным,
уединившимся в укромном местечке... Разве не прав я?
- Говнюк ты, - только и мог повторить Алексей обиженно.
Он сидел в опустевшем на обеденный перерыв экономическом отделе, в
глубоком кожаном кресле, в ужасно расстроенных чувствах. Ему все время
хотелось умыться, но он и так уже затопил весь туалет холодной и горячей
водой попеременно. Кроме того - занозой в душе саднила ненаписанная
заметка. Обеденный перерыв кончался, скоро все вернутся... А редактор
прямо сказал: последнее испытание! А как он напишет эту чертову заметку,
если старикашка вообще отказался с ним разговаривать?!
- Да разве ж это проблема? - вмешался в его мысли бесенок. - Набросай
полдесятка строчек, а остальное предоставь мне. Уж я-то сумею сделать так,
что любая твоя писанина покажется им гениальной.
- Ты, правда, можешь это сделать? - вскричал, воскресая, Алексей.
Бесенок презрительно фыркнул в ответ.
- И я могу написать все-все-все что угодно?
- Все-все-все что угодно, - подтвердил бесенок. - Но имей в виду, это
будет уже вторая наша проказа, а всего - три.
- Как это? - удивился Алексей. - Почему только три?
- Таковы правила. Для одного человека - только три проказы.
- А потом?
- А потом ты должен передать эту книжку кому-нибудь другому, а с нею
и меня. Так же, как это сделал мой предыдущий хозяин...
- Вот оно что, - задумчиво проговорил Алексей, догадываясь теперь,
почему старик-библиофил так запросто отдал ему эту волшебную книжку. - И о
каких трех проказах просил тебя этот чокнутый старикашка?
- О, это весьма любопытно и поучительно. Во-первых, он захотел, чтобы
все его дешевые книжонки превратились в редкостные издания - конечно, не
на самом деле, а только понарошку. Во-вторых, он пожелал, чтобы то же
самое я проделал с его кошками. Ну а в-третьих, он выпросил у меня
счастье.
- Счастье?!
- Ну да. Поскольку счастье, как и любовь, - это тоже в каком-то
смысле обман, что ж, я дал ему счастье. Да ты же сам видел.
- Да, я видел, - печально согласился Алексей.
- А перед тем, - продолжал бесенок, - моим хозяином был паренек,
торговавший чем ни попадя. Он-то и купил эту книжку в ларьке полгода
назад, а потом перепродал ее старику-библиофилу как Гоголя за большие
деньги, истратив на это одну из трех проказ.
- Теперь все встало на свои места, - сказал Алексей. - Однако за
дело! Приступаем ко второй проказе! Ох, и покажу же я этим недоноскам! Ох,
и отведу же я душу! Все, все мерзавцам припомню! - В порыве вдохновения он
бросился к письменному столу, и еще никогда ему не писалось так легко, как
в тот раз.
Через пятнадцать минут статейка была готова. Он вложил в нее все свое
гражданское чувство, на какое только был способен. Начиналась она словами:
"Мы, педерасты города Царевококшайска..." - а заканчивалась подписью
редактора и главы городской администрации.


В трудные и торжественные минуты своей жизни редактор малотиражной
газеты "Провинциальный прихлебатель" (ранее являвшейся органом райкома
КПСС, а теперь, в самой середке 90-х, органом районной администрации, что
никак не меняло ее прихлебательской сущности) - повторимся, в трудные и
торжественные минуты своей жизни редактор Анатоль Сергеевич
Заживо-Погребенный чувствовал настоятельнейшую потребность разрядиться.
Сейчас для него наступали именно такие минуты. Редакция размещалась в
ветхом деревянном строеньице, подлежащем сносу. Редакция неоднократно
посылала наверх прошения о предоставлении ей, редакции, более современного
и просторного помещения, которое бы соответствовал имиджу печатного органа
городской администрации. Редакция дождалась благоприятного ответа -
сегодня должна была прибыть административная комиссия в составе
заместителя главы городской администрации г-на Поноса и гг.сопровождающих.
Посещение было назначено на через три часа. Лучшим средством снять
напряжение была рюмашка, но Анатоль Сергеевич понимал, что сейчас об этом
и думать не следовало. Был, однако же, другой способ разрядиться, тоже
достаточно эффективный.
Выпуская из волосатых ноздрей табачный дым, как старый дракон перед
смертельной схваткой, редактор пронесся по коридору, - и по пути бросил
отрывисто в открытую дверь отдела писем:
- Ко мне. В кабинет. С бумагами.
Все знали, что эта за "бумаги".
Марь-Иванна широко раскрытыми от удивления глазами проводила тающий в
воздухе след его могучих турбин и на мотыльковых крылышках любви порхнула
вслед за ним. Второй раз! за полчаса!! в кои-то веки!!! - крупным шрифтом
было напечатано на ее лице.
Когда еще через полчаса Алексей с новоиспеченной статьей подходил к
кожаной редакторской двери, из-за нее приглушенно доносились
заключительные такты Марь-Иваниной арии.
Выскакивая из кабинета редактора, Марь-Иванна являла на
раскрасневшемся лице своем изумление, восхищение - и блаженство.
- Ко мне. Со статьей, - все еще отрывисто велел редактор, завидев
молодого журналиста, мнущегося в коридоре.


...Такого мандража Алексей не испытывал со времен выпускных
экзаменов. Редактор долго вчитывался в принесенные им листочки, левая его
бровь задиралась все выше и выше. "Ну, сейчас - все, конец", - подумал
Алексей, чувствуя вакуумную пустоту и невесомость в животе.
Редактор дочитал до конца, вернулся к началу, бегло пробежал глазами
первые абзацы, - затем, не глядя на молодого своего сотрудника, вылетел из
кабинета. В комнате напротив (это в операторской, вяло подумал Алексей)
загремел его голос. Ни жив ни мертв, Алексей вышел тоже в коридор,
остановился оторопело перед раскрытой дверью.
Редактор рвал и метал. Редактор громил и крушил.
- Бездари! Бездельники! Недое...ки безму...е! Даром хлеб жрете! штаны
просиживаете! шахматы гоняете! Полжизни в газете, а писать толком не
научились! Вот! вот!! вот где талант!!! Тридцать строчек - а какая
глубина! какой интеллект! чувство какое! в печать! немедленно!! экстренный
выпуск! Р-р-разнесу! р-р-разорю! покалечу!
Редакция засуетилась, как растревоженный улей. Все забегали.
Наборщица запорхала наманикюренными пальчиками по клавиатуре. Монтажник
защелкала ножницами. Ответсек с треском загрузил "Вентуру" и принялся
всобачивать новую статью в завтрашний выпуск - в качестве передовицы.
Алексей был не на шутку встревожен и напуган таким поворотом событий.
Все это было так неожиданно, так дико и ни с чем не сообразно, что молодой
журналист отупел окончательно и уже совсем перестал понимать, где
настоящее, всамделишное, а где - наваждение и помутнение рассудка.
Теперешняя восторженность редактора - это, конечно же, сумасшествие. А
все, что было раньше, - не сумасшествие? Все эти бесконечные статьи,
статейки и статеечки, которые они непрерывным канализационным потоком изо
дня в день выливают на головы своих читателей? Это - не сумасшествие?
Господи, да как и работать в журналистике, если знаешь, что все, что ты
делаешь, - обман? И не потому обман, что ты ищешь какую-то выгоду для
себя. Или потому что твой хозяин велел тебе обманывать. Напротив, ты
можешь писать правдиво и честно, ты можешь писать прямо и открыто, ты, в
конце концов, можешь писать талантливо! Но... отчего же всегда получается
так, что каждая твоя строчка - ложь? И каждая строчка твоих друзей, твоих
неподкупных и бескомпромиссных друзей, - ложь? Отчего получается так, что
когда ты воочию встречаешься с героем любой газетной заметки, он
оказывается совсем-совсем-совсем другим человеком? Отчего любое городское
событие, затрагивающее жизнь сотен и тысяч людей, получает в твоей газете
самое превратное и искаженное освещение? Если всякое газетное и журнальное
слово есть ложь, то для чего, для чего все это? Во имя какого бога (или
божка?) оно пишется? Братцы! да зачем же мы читателей-то наших
обманываем?! Они-то в чем перед нами провинились?
Приступ депрессии, небывалый за последних полтора года, оглушил его.
Как сквозь грохот Ниагары донесся до него голос редактора: "Алексей
Алексеевич - к четырем часам - попрошу ко мне в кабинет - административная
комиссия - молодые кадры..." - И тотчас в его голове застучали, застонали
другие, страшные слова, вышедшие из неведомых глубин памяти: "Мне скучно,
бес... Все - сжечь". - "Сейчас", - послушно кивнул бесенок и шмыгнул вдоль
стенки. Алексей же, сгорбившись и приволакивая ногу, как старик, обреченно
направился к выходу. Больше они никогда не виделись. Но то, что произошло
в редакции затем, потрясло и всколыхнуло весь город.
Выполняя последнее желание последнего своего хозяина, бесенок не
пожалел сил. Он трудился не покладая рук. Он скакал туда. Он скакал сюда.
Он метался из комнаты в комнату, и из его обезьяньих ладошек вырывалось
пламя, потому что работа горела у него в руках. Все вокруг ходило ходуном
и вертелось юлой. Страсти и мордасти, копившиеся годами, разом вырвались
наружу, как пар из перегретого котла. Обиды и недомолвки, колкости и
мимолетные замечания - все приобрело несуразное, не соразмерное ни с чем
значение и - силу бури.
Бес попутал, бес нашептал, бес в ребро - вот лучшие определения того,
что произошло в редакции в тот день. Бесенок старался вовсю. Он не присел
ни на минуту. Сперва он забрался под широкую юбку Марь-Иванны и в самое
чувствительное место наплел ей такие гадости про наборщицу Лидочку,
которая будто бы увивается за Анатоль Сергеичем, что старая выдра
задохнулась от неожиданной догадки и прозрения. Она давно уже подозревала
эту сучку, вертихвостку и потаскушку!.. Ну, теперь-то она ей не спустит!..
Убедившись, что с отделом писем все в порядке, бесенок принялся
действовать в другом направлении. Наборщица Лидочка стояла на унитазе в
редакционном сортире, когда бесенок прошмыгнул у нее между коленок, ловко
вскарабкался по розовой блузке к лилейной шейке и принялся напевать ей на
ушко под каштановым завитком о том, что против нее в редакции затевается
интрига, что Марь-Иванна давно уже подговаривает Анатоль Сергеича выгнать
ее с работы и заменить ее ее, Марь-Иваниной, племянницей, ду'ой без'укой,
которая только-только из-за ученической парты - и слава еще Богу, если
набивает шесть знаков в минуту!
Это возымело незамедлительное действие. Забывши даже промакнуться, со
словами: "Ах ты сте'ва пе'еве'нутая!" - наборщица Лидочка, горя жаждой
мщения, вылетела из сортира - и столкнулась в коридоре со своей мнимой
злопыхательницей Марь-Иванной. Их стальные взгляды с лязгом скрестились,
посыпались искры и запахло окалиной... Бесенок не стал дожидаться, чем
кончится ихняя потасовка: дел у него было невпроворот. Он незаметно
прошмыгнул в кабинет редактора и первым долгом стащил у него папиросы,
сунув их в самую толщу принесенных отделом писем папок.
Редактор в гневе - страшен. Но много страшней редактор, лишенный
папирос. Лицо его, словно начищенное красным кирпичом, налилось темной
кровью. Сперва, внешне спокойно, он ощупал себя сверху до низу. Затем,
раздраженно, разворошил бумаги на столе. Под конец, с бешенством и с
треском, он принялся выворачивать ящики из стола. Тут уж бесенок не зевал:
проникнув через заднюю деревянную стенку стола в темный и пыльный
промежуток между нею и спинкой ящика, он легонько подтолкнул его плечом -
с грохотом ящик обрушился на пол, развалился от удара, и тысячи страниц
веселым потоком хлынули редактору под ноги. Это переполнило неглубокую
меру редакторского терпения. Гнев его, давно уже пробивший себе привычное
русло, вытолкнул редактора из кабинета - в операторскую.
Но бесенок опередил его - прошмыгнул вперед и, забравшись в дырявый
брючной карман ответсека, стал вертеть в нем новые дыры пальцем, не
разбирая, где подкладка, а где уже кожа. Ответсек Виктор Мошонкин мучился
похмельем. Плохо ему было, тяжко, а тут еще этот привязался... редактор
занюханный со своей передовицей, так его растак переэтак! Никак не допрет
до него, что не до того ему вовсе... лезет со своими этими, туда его в
печень... Не видя перед глазами света белого, он ткнул наугад пару кнопок,
"Вентура" смачно чмокнула и вылетела. Компьютер издал звук, как будто
подавился дискетой. "Е-е-е-е твою кереметь через плетень с оттяжкой!" -
сложно выругался Мошонкин. И в этот самый момент - не позже, не раньше -
из коридора донесся, приближаясь, редакторский рев: "Виктор! мать твою
поперек дивана! Ты чего там возишься? скорлупу тебе в задницу! Живо
распечатку ко мне, пока яйца не оторвал!"
Ох, не на того он нарвался! Мошонкин драчун и скандалист был не
меньший. Ножки стула подломились со страху, когда ответсек выскочил из-за
стола: усы его хищно топорщились, мешки под глазами налились желчью,
набрякшее лицо подергивалось и подрагивало от предвкушения стычки. Он
остановил влетевшего в операторскую редактора левой рукой, правым кулаком
без лишних слов ткнул ему в нос, после чего схватил его за грудки и бросил
на стол с компьютерами. Не ожидавший такого отпора редактор взмахнул
руками, зацепился за угол монитора и совлек его вслед за собой на пол. С
коротким звуком "пф!" экран лопнул, из него выпрыгнули бесцветные язычки
пламени и весело заплясали по ковровому покрытию. Но противники, казалось,
не замечали этого. Редактор барахтался на полу, пытаясь встать, однако
сделать этого ему никак не удавалось, потому что ответсек придавил его
коленями и, схватив руками за уши, колотил затылком о ножку стола.
В это время в коридоре происходила потасовка не менее зрелищная.
Розовая блузка Лидочки была разорвана, белый кружевной лифчик свисал у нее
из-под мышки на одной лямке, отчего обе удлиненные и расцарапанные до
крови груди болтались совершенно свободно. Марь-Иванна выглядела еще более
удивительно. Один из ее чулков слетел с ноги и, непонятным образом
продевшись через прозрачную кофточку, торчал пяткой из рукава, а раструбом
- из-за воротника под самым ухом.
Казалось, все в редакции обезумели. Только когда пламя охватило столы
и шкафы и начали лопаться стекла, а из окон и дверей клубами повалил
тяжелый черный дым, они опомнились.
- Пожар! - завопила Марь-Иванна.
- Горим! - еще громче завопила Лидочка.
Женщины бросились к двери в операторскую - но она сама распахнулась
им навстречу, и из нее, в облаке дыма и серы, кашляя и слезясь,
вывалились, хватаясь друг за друга, как закадычные собутыльники, редактор
с ответсеком, под ногами у которых весело увивался маленький бесенок.
Впятером все они бросились к выходу - и столкнулись в дверях с
административной комиссией, ничего не подозревавшей о последних событиях и
как раз степенно входившей в здание редакции. Произошла свалка:
Марь-Иванна свалилась на г.Поноса, редактор свалился на Марь-Иванну,
Лидочка свалилась на редактора, ответсек свалился на Лидочку, на ответсека
свалилась штукатурка, а гг.сопровождающие свалили в неизвестном
направлении.
Конец у этой чудовищной истории печальный и радостный. Редакция
переехала в новое двухэтажное кирпичное здание. Алеша забросил
журналистику и устроился разносчиком пиццы. Волшебную книжку он, не долго
думая, подарил наборщице Лидочке - на прощание и добрую память. Как
распорядилась она своими законными тремя проказами - осталось неизвестным.