На uCrazy 13 лет 5 месяцев
Хоть один сын депутатский полетит срочником в Сирию?
Сегодня стало известно (и про это уже писали здесь), что срочников теперь будут отправлять в Сирию. У меня в голове несколько очень назойливых вопросов. Зачем? С кем и за что, они там будут воевать и умирать, эти безусые ребята 18летние? Есть ли вообще совесть у депутатов–вопрос риторический. Они там, такое ощущение, живут своей жизнью, никак не связанной с реальной Россией.
И помните еще, когда только–только стало известно, что в Сирию на помощь дружественному режиму Асада (боже, как это все напоминает Афган) высылались первые части — говорилось про то, что никаких наземных операций и срочников там не будет. И вот... То ли память коротка. То ли давно считают, что их беспределу никто помешать не может.
Что там ожидает срочников? Повешу тут честно с3.14женый текст Аркадия Бабченко, который такое прошел и который про это много пишет.
Та война должна была стать главной в моей жизни, но один полковник все никак не успокоится, сидит у себя там на троне и все насыпает и насыпает нам в обе руки новых войн и нового дерьма. Мне повезло, я не застал самые мясорубки Грозного, в Чечню я попал только в девяносто шестом, связистом, и задел её, в общем–то, относительно по касательной, но, блин, даже и мне с моим тогдашним везением, хватило больше чем за глаза. Ничего чернушнее, ничего страшнее и безнадежнее, чем та война, в моей жизни не было. Абсолютная чернушная безнадега.
Да, страшно умирать в сорок. Когда у тебя семья и дочь. Но еще страшнее умирать в восемнадцать. Когда ты еще и жизни–то не видел. Когда только–только вылез из–под мамкиной юбки.
Нельзя посылать пацнье в восемнадцать лет на убой. Нельзя этого делать. Просто нельзя. Курский вокзал. Лето–96–го. Я возвращаюсь в Чечню после краткосрочного отпуска, который мне дали по болезни отца. Был в отпуске, который мне дали по болезни отца. Десять суток. Отпуск пробил старшина. Тогда из полка никого не отпускали — потому что назад не возвращался никто, но у старшины были завязки в штабе, и он сумел пробить. Хотел чтобы я уехал насовсем. Он был уверен, что меня убьют – такого длинного и задроченного.
Но я вернулся. Гульнул, конечно, подольше, дней двадцать, но вернулся.
Второй раз на войну ехать страшнее. Это последние секунды, когда я видел отца живым. Он умер в августе девяносто шестого. Как раз когда начался штурм Грозного. Мне принесли телеграмму о его смерти уже на взлетке, когда наш сводный батальон уже загружали в вертушку. Наш полковой почтальон, Фунт, специально бегал по взлетке и разыскивал меня. Поймал в последние минуты. И я полетел в Москву на его похороны, а не в Грозный. Пацаны хлопали по плечу и говорили — повезло. Из девяносто шести человек обратно вернулось сорок два.
Потом была Грузия. И я летел в вертушке с горелыми телами все тех же восемнадцатилетних пацанов. Было жарко, и одна трупная муха все пыталась и пыталась залезть мне в объектив. Эта страна опять не дает жить. Ни своим детям, ни чужим.
И вот проходит двадцать лет. И в Ростове и Екатеринбурге опять формируют эшелоны. И они опять везут смерть. Уже в другую соседнюю страну. Бывшую когда–то самой братской. И опять убивают, убивают, убивают...
А на этом самом Курском вокзале все туда же, на юг, едут "добровольцы" с прочищенными зомбоящиком мозгами. С этой же платформы, наверное, и едут. Это ведь все то же самое направление. Трупы эта страна умеет укладывать, как шпалы. Что есть, то есть. Убивать она умеет. Как своих, так и чужих. В этом ей не откажешь
RobinZone
Та война должна была стать главной в моей жизни, но один полковник все никак не успокоится, сидит у себя там на троне и все насыпает и насыпает нам в обе руки новых войн и нового дерьма. Мне повезло, я не застал самые мясорубки Грозного, в Чечню я попал только в девяносто шестом, связистом, и задел её, в общем–то, относительно по касательной, но, блин, даже и мне с моим тогдашним везением, хватило больше чем за глаза. Ничего чернушнее, ничего страшнее и безнадежнее, чем та война, в моей жизни не было. Абсолютная чернушная безнадега.
Да, страшно умирать в сорок. Когда у тебя семья и дочь. Но еще страшнее умирать в восемнадцать. Когда ты еще и жизни–то не видел. Когда только–только вылез из–под мамкиной юбки.
Нельзя посылать пацнье в восемнадцать лет на убой. Нельзя этого делать. Просто нельзя. Курский вокзал. Лето–96–го. Я возвращаюсь в Чечню после краткосрочного отпуска, который мне дали по болезни отца. Был в отпуске, который мне дали по болезни отца. Десять суток. Отпуск пробил старшина. Тогда из полка никого не отпускали — потому что назад не возвращался никто, но у старшины были завязки в штабе, и он сумел пробить. Хотел чтобы я уехал насовсем. Он был уверен, что меня убьют – такого длинного и задроченного.
Но я вернулся. Гульнул, конечно, подольше, дней двадцать, но вернулся.
Второй раз на войну ехать страшнее. Это последние секунды, когда я видел отца живым. Он умер в августе девяносто шестого. Как раз когда начался штурм Грозного. Мне принесли телеграмму о его смерти уже на взлетке, когда наш сводный батальон уже загружали в вертушку. Наш полковой почтальон, Фунт, специально бегал по взлетке и разыскивал меня. Поймал в последние минуты. И я полетел в Москву на его похороны, а не в Грозный. Пацаны хлопали по плечу и говорили — повезло. Из девяносто шести человек обратно вернулось сорок два.
Потом была Грузия. И я летел в вертушке с горелыми телами все тех же восемнадцатилетних пацанов. Было жарко, и одна трупная муха все пыталась и пыталась залезть мне в объектив. Эта страна опять не дает жить. Ни своим детям, ни чужим.
И вот проходит двадцать лет. И в Ростове и Екатеринбурге опять формируют эшелоны. И они опять везут смерть. Уже в другую соседнюю страну. Бывшую когда–то самой братской. И опять убивают, убивают, убивают...
А на этом самом Курском вокзале все туда же, на юг, едут "добровольцы" с прочищенными зомбоящиком мозгами. С этой же платформы, наверное, и едут. Это ведь все то же самое направление. Трупы эта страна умеет укладывать, как шпалы. Что есть, то есть. Убивать она умеет. Как своих, так и чужих. В этом ей не откажешь
RobinZone
Комментарии15
