Филосемитизм советского воспитателя Макаренко

Педагог и писатель Антон Семенович Макаренко (1888-1939) известен как автор системы перевоспитания в коллективе юных правонарушителей. У этой системы, одобренной некогда на государственном уровне, всегда были сторонники и противники. Макаренко писал, что на заре его педагогической деятельности чиновники вышестоящих инстанций зачастую разговаривали с ним «по-аракчеевски»: «Мы этот ваш жандармский опыт прихлопнем. Нужно строить соцвос (социалистическое воспитание), а не застенок». Теперешние критики системы Макаренко называют ее «чекистской». Между тем, труды Макаренко были переведены на многие европейские языки, и его система воспитания доказала свою эффективность в отсталых странах (каким был СССР в 1920-30-е).

Как ученый-педагог Макаренко честен. Например, он признался, что потерпел фиаско на ниве перевоспитания женской половины криминального мира. «В деле перевоспитания, – писал Макаренко, – нет ничего труднее девочек, побывавших в руках. Другие девушки – зелень против неё, девчонки, в то время когда она уже женщина, уже испытавшая то, что для других тайна, уже имеющая над мужчинами особую власть, знакомую ей и доступную. В этих сложнейших переплетах боли и чванства, бедности и богатства, ночных слез и дневных заигрываний нужен дьявольский характер, чтобы наметить линию и идти по ней, создать новый опыт».



Главным воспитательным рычагом Макаренко считал труд. Собственно, все его книги посвящены одному – созидательному труду, способному увлечь подростка и дать ему профессию для будущей жизни.

Особое место в воспитательной практике Макаренко занимало отношение к евреям. В то время антисемитизм хоть и строго наказывался, но на низовом уровне он процветал. В то же время Макаркнко считал, что евреи – это важный положительный элемент в перевоспитании криминальной среды.

В 1920 году Макаренко организовал под Полтавой маленькую колонию из несовершеннолетних преступников, переживших вместе со всеми ужасы Гражданской войны. Большинство колонистов были украинцами. Евреи-подростки, случайно уцелевшие во время тотальных погромов того времени, составляли незначительное меньшинство, в основном это были круглые сироты, не имевшие даже дальних родственников. Колония, само собой, была заражена бациллой антисемитизма. Рассказ Макаренко, который приводится ниже, интересен, но в нем много недомолвок:

«Неожиданно у нас открылся антисемитизм.

До сих пор в колонии евреев не было. Осенью в колонию был прислан первый еврей, потом один за другим ещё несколько. Один из них почему-то раньше работал в губрозыске, и на него первого обрушился дикий гнев наших старожилов.

В проявлении антисемитизма я сначала не мог даже различить, кто больше, кто меньше виноват. Вновь прибывшие колонисты были антисемитами просто потому, что нашли безобидные объекты для своих хулиганских инстинктов, старшие же имели больше возможности издеваться и куражиться над евреями.



Фамилия первого была Остромухов.

Остромухова стали бить по всякому поводу и без всякого повода. Избивать, издеваться на каждом шагу, могли отнять хороший пояс или целую обувь и дать взамен их негодное рванье, каким-нибудь хитрым способом оставить без пищи или испортить пищу, дразнить без конца, поносить разными словами и, самое ужасное, всегда держать в страхе и презрении – вот что встретило в колонии не только Остромухова, но и Шнайдера, и Глейсера, и Крайника. Бороться с этим оказалось невыносимо трудно. Всё делалось в полной тайне, очень осторожно и почти без риска, потому что евреи прежде всего запугивались до смерти и боялись жаловаться.

Только по косвенным признакам, по убитому виду, по молчаливому и несмелому поведению можно было строить догадки.

Все же совершенно скрыть от педагогического персонала регулярное шельмование целой группы колонистов было нельзя, и пришло время, когда разгул антисемитизма в колонии ни для кого уже секретом не был».



Макаренко оказался в очень трудном положении. Как заявил один из воспитанников, евреев надо было защищать от всей колонии. В свою очередь, положение евреев день ото дня становилось тяжелее: они ходили с синяками, их избивали ежедневно, особенно усердствовал некий Осадчий. По словам Макаренко, он не был антисемитом, но безнаказанность вдохновляла его на очередные дикие выходки, которые воспитанники считали геройством.

Развязка, однако, неумолимо приближалась. После очередного эксцесса в столовой Макаренко вызвал Осадчего в кабинет и, показав на избитых евреев, спросил, не его ли эта работа. Ответ был прост и ужасен: «Ну что такое! Подумаешь, два жидка. Я думал, вы что покажете».

И вдруг педагогическая почва с треском и грохотом провалилась подо мною. Я очутился в пустом пространстве. Тяжелые счёты, лежавшие на моем столе, вдруг полетели в голову Осадчего. Я промахнулся, и счеты со звоном ударились в стену и скатились на пол. В полном беспамятстве я искал на столе что-нибудь тяжелое, но вдруг схватил в руки стул и ринулся с ним на Осадчего. Он в панике шарахнулся к дверям, но пиджак свалился с его плеч на пол, и Осадчий, запутавшись в нём, упал. Я опомнился: кто-то взял меня за плечи».



На этом рассказ об антисемитизме заканчивается. Макаренко или не мог, или не хотел объяснить природу антисемитизма в обществе изгоев. И борьба с этим злом для него не более чем борьба с любым нарушением дисциплины, как, скажем, обыкновенная драка или игра в карты. Возможно, Антон Семёнович искренне считал, что другого не дано. Он не стал проводить душеспасительные беседы, хотя тогда лекции на тему социальной природы антисемитизма были в моде.

Сам Антон Семёнович принадлежал к филосемитам. В своих записках «Типы и прототипы персонажей Педагогической поэмы» Макаренко досказал судьбу евреев-колонистов. И здесь налицо честность гражданина и художника: все они без исключения добились успеха на интеллектуальном поприще:

«Остромухов. Он приходит в Куряж (с 1926 г. – место нахождения колонии, близ Харькова) стройным колонистом. Мечтает быть инженером. Поступает на рабфак.

Шнайдер. Проводит всё время линию на квалифицированного рабочего и добивается своего.

Глейзер. Уже с первой главы в нём проявляются наклонности юриста. Он подает свои советы в строго официальной форме во всех конфликтах. Поступает в социально-экономический институт.

Крайник. Он успокаивается после всего пережитого, у него обнаруживается спокойное остроумие типа Векслера. Он музыкален, попадает в оркестр и всегда носится со скрипкой или с другими музыкальными инструментами. На все события отзывается спокойным юмором, его любят. Поступает в музыкальный техникум».



У героя «Педагогической поэмы» Соломона Борисовича Когана был прототип – Борис Самойлович Клямер. Его появлению на страницах «Поэмы» предшествовал разразившийся над колонией финансовый кризис.

Безымянный начальник из ЧК в качестве последнего средства спасения посоветовал использовать «этого энергичного человека».

Приобретение было неоценимое. Через несколько дней по колонии забегал 60-летний еврей с больным сердцем, ожирением, одышкой и прочими болячками, но: «…у этого человека внутри сидит демон деятельности, и Соломон Борисович ничего с этим демоном поделать не может. Соломон Борисович не принёс с собой ни капиталов, ни материалов, ни изобретательности, но в его рыхлом теле без устали носятся и хлопочут силы, которые ему не удалось истратить при старом режиме: дух предприимчивости, оптимизма и напора, знание людей и маленькая простительная беспринципность, странным образом уживающаяся с растроганностью чувств и преданностью идее. Очень вероятно, что всё это объединялось обручами гордости, потому что Соломон Борисович любил говорить:

«Вы ещё не знаете Когана! Когда вы узнаете Когана, тогда вы скажете». Он был прав. Мы узнали Когана, и мы говорим: это человек замечательный».

В итоге простительная беспринципность демона инициативы привела колонию Макаренко к экономическому расцвету. Логика Когана сводилась к тому, что несколько сот трудолюбивых людей в состоянии себя прокормить: «Что такое? Сто пятьдесят коммунаров не могут заработать себе на суп? А как же может быть иначе? Разве им нужно шампанское? Или, может, у них жены любят наряжаться?»



Вот эпизод с приобретением дешёвой одежды для детей: «Какой может быть вопрос? Мальчикам же нужны штаны. И не нужно за триста, это плохие штаны, а нужно за тысячу.

– А деньги? – спрашивают хлопцы.

– У вас же есть руки и головы. Прибавьте четверть часа в день в цеху, я вам сейчас достану тысячу рублей, а может, и больше, сколько там заработаете».

И действительно, мастерили всё: клубную мебель, кроватные углы, парты, стулья, ударники для огнетушителей, маслёнки, шили трусы и ковбойки. Но вершиной бурной деятельности неугомонного еврея стал настоящий завод электроинструментов с импортными станками –«Вандереры», «Самсоны Верке», «Тильдмейстеры», «Рейнекеры»; затем он организовал производство фотоаппаратов – знаменитой «лейки». В то время это было равнозначно производству электронной техники. Но самое удивительное, что мудрому Соломону удалось добиться введения зарплаты для коммунаров. Указание на непедагогичность этого шага было мгновенно парировано:

«Мы же должны воспитывать, я надеюсь, умных людей. Какой же он будет умный человек, если он работает без зарплаты?

– Соломон Борисович, а идеи, по-вашему, ничего не стоят?

– Когда человек получает жалованье, так у него появляется столько идей, что их некуда девать. А когда у него нет денег, так у него одна идея: у кого бы занять? Это же факт».



Обвинив великого педагога в насаждении буржуазных отношений и меркантильных идей, его лишили любимого детища: «Советская педагогика стремится воспитать в личности свободное проявление творческих сил и наклонностей, инициативу, но ни в коем случае не буржуазную категорию долга. Мы не можем входить в обсуждение всех заявлений автора, касающихся производства. Может быть, с точки зрения материального обогащения колонии это и полезное дело, но педагогическая наука не может в числе факторов воспитания рассматривать производство и тем более не может одобрить такие тезисы автора, как «промфинплан есть лучший воспитатель».

Был забыт и принцип Макаренко опираться на национальные особенности колонистов (лучшее – поощрять, плохое – отсеивать). С конца 1930-х в СССР (и даже в его колониях) могли жить только советские люди.

(Цитаты: Савелий Дудаков, «Этюда любви и ненависти», издательство РГГУ, 2003)