Константин Васильев-художник Русского духа.2

«…одно начинаешь ощущать сравнительно скоро, вспоминая, как воздействовали на тебя полотна Левитана, Нестерова, Корина, Пластова, не говоря уже о русской иконе: герои Васильева не одухотворены внутренним светом христианства, с которым неотрывно связана тысячелетняя история русского народа и которое, вполне очевидно, было глубоко чуждо «Константину-великороссу». Ведь на его картинах даже чисто внешне нигде не присутствует православная атрибутика (храмы, кресты, молебны, священники), которую встретишь, например, и у Репина, и у Аникеенка — нигде, если не считать разбомбленной (!) церкви на картине «Нашествие» да маковок церквей, которые сшибает, резвясь, булавою Илья Муромец. Пафос этих разрушений не шагает ли в одной упряжке с силами, порушившими в 30-х годах и православные храмы, и многое в самоустроении русской Церкви?

Васильев, художник, зачисляемый нашими «неославянофилами» в «глубоко национальные», в своем творчестве изъял из собственного народа душу живу и отбросил его во времена дохристианского язычества — славянского и германо-скандинавского… Один из лучших аналитиков по советскому периоду истории Александр Ципко пишет: «Разрушение храмов и алтарей не могло привести ни к чему иному, кроме оголтелого язычества, поклонения человекобожеству, уродливой, оскверняющей человеческое достоинство вере в мудрость вождей». То, что Васильев эстетизировал, как и древние язычники, личную силу, телесную энергию, в доказательствах не нуждается, но, как заметил виднейший специалист по древнерусской культуре Г.К. Вагнер, культ физической красоты без внутреннего содержания легко и часто приводил к тирании. Идеал «сильная личность» вероятнее всего был усвоен Васильевым из Ницше; русской философиии XIX–XX века он совершенно чужд — её интересует то, что сформировалось в народе с принятием православия, благодаря которому русский «человек открыл свою душу, открыл в себе совесть» (Ципко). На этом пути народ обрел цельность мировоззрения, создал традицию, которая привела русскую мысль к такой вершине, как философия всеединства…»