Караваджо: искусство, кабаки и драки

Даже имя у него было не Караваджо. Папа-архитектор и мама-Лючия назвали сына малоизвестным именем Микеланджело. Это уже потом, когда он стал знаменит, его начали по старой итальянской привычке звать именем того города, откуда он родом. То есть «Караваджо» — это примерно то же самое, что «Здорово, Москва!» или «Таги-ил!». Если же в одном месте собирались несколько знаменитых людей из одного города, разговаривать было вообще невозможно.

Ярким событий в жизни практически каждой европейской семьи 12-17 веков была чума, поэтому мама Лючия вечно зудела мужу и свёкру написать завещание. «Ай, потом!» — отмахивались они оба, пока не умерли. Типичные мужчины. Лючии же из всех богатств достались только дети, а деньги и фамильные земли — нет.

Но тут пришла прекрасная маркиза Констанция Колонна, жена бывшего работодателя отца Караваджо, и в жизни Лючии стало всё хорошо, всё хо-ро-шо.

Например, маркиза помогла отсудить часть земель, а когда Лючия отдала Караваджо в духовную семинарию, строго спросила её: «Зачем?». «Ну, чтобы духовные семинары проводить, как дедушка...» — замямлила Лючия. «Он же рисует, он художник!» — вздохнула маркиза, потрепала Караваджо по голове и зачем-то подарила ему лютню.

«Может, я вас нарисую? — из благодарности спросил её Караваджо. — Я могу!». «Спасибо, не надо,» — спокойно ответила маркиза. Она знала, что позировать ей особо некогда — нужно быстрее копить деньги на дальнейшее покровительство художника.

С подачи маркизы Караваджо попал в миланскую живописную мастерскую Симоне Петерцано. Петерцано держал лучшую мастерскую в Милане и до Караваджо был известен как «великий Петерцано, автор алтарного образа Миланского собора». Теперь же мы знаем его как «одного из учителей Караваджо».

Тем временем Караваджо так впечатлил своего учителя, что тот взял его с собой в Венецию, чтобы показывать выдающиеся произведения искусства. «Гос-споди, ка-акая красота!» — восхитился Венецией Караваджо, после чего пошёл в бар. И оттуда сразу в бордель.

Петерцано был потрясен художественным талантом Караваджо, а также его выносливостью к борделям и кабацким дракам. Наставник быстро решил, что хватит с ученика Венеции, и они вернулись обратно в Милан. Вскоре четырехлетний контракт с Петерцано, как и деньги, закончились, а выпивка в кабаках — нет. Поэтому Караваджо стал регулярно наведываться к матушке, в Караваджо, чтобы взять ещё немного денег. А потом ещё немного. А потом продать земельный надел. «Нам, художникам, маменька — деньги во-о-от так нужны!» — говорил он, проводя себе по горлу ладонью с разбитыми костяшками.

Примерно тогда же, в начале 1592 года, в Риме избрали нового понтифика. Климент VIII объявил, что к юбилейному 1600 году намерен переложить в Риме всю плитку, построить метро в спальных районах, благоустроить детские площадки и всё остальное, что бывает в преддверии больших праздников и сразу после вступления градоначальника в должность. Да кому я рассказываю.

В надежде нагреться на грандиозных планах, в город потянулись ваятели, живописцы и прочая креативная шелупонь.

Караваджо тоже потянулся в Рим, но не потому, что очень хотел, а потому что наконец кого-то убил. Или не убил. Это тоже неизвестно. Просто репутация Караваджо в Милане к тому моменту была такова, что когда кого-то убили, а Караваджо был в том же районе, все справедливо решили — это он. Он у нас художник и способен на всё.

Пришлось бежать. Караваджо так мощно бросил Милан и все свои работы, что потом их ни единой не нашли.

Плох тот итальянец, у которого не завалялся на черный день какой-нибудь дядя в Риме, и у Караваджо дядя был. Дядя римский устроил племянника в мастерскую, где изготавливали копии картин. «Нет, уж лучше голодать, чем быть администратором в копицентре», — подумал Караваджо, и ушёл жить под мост и побираться.

Случайно он познакомился с ещё одним владельцем мастерской. Там ему поручили рисовать цветы и листья, а он даже тут умудрился бунтарствовать и рисовал жухлые. «Жухлые! На картинах! Где это видано!» — истинно по-итальянски, с криками и потрясанием пальцами в горсти, возмущался владелец мастерской Джузеппе Чезари.

Тогда Караваджо назло ему взял и нарисовал первый в истории живописи натюрморт. Из плетёной корзины нагло смотрели пятнистые груши, давленый виноград и увядшая на все лады ботва.


«А люди! Где люди?! — трясся работодатель. — Прекрати нарушать живопись, Караваджо!»

Караваджо в ярости выскочил на улицу, понарисовал там бродяг, забулдыг и куртизанок, и принёс это всё Джузеппе: «Вот люди!». «Санта Мария, да от твоих картин Леонардо да Винчи вращается в гробу, как геликоптер собственного изобретения!» — закатил глаза Джузеппе и сполз на топчан.

Тогда Караваджо сжалился над учителем и кормильцем и нарисовал ему вполне пристойного юношу с корзиной фруктов. Юноша — его будущий верный друг Марио, был вполне свеж, фрукты в корзине тоже. Но на переднем плане всё равно торчал один жухлый лист. Художник так и не смог до конца справиться с собой.


Картину увидели многочисленные посетители мастерской Чезари и сказали, что она хороша. Караваджо так обрадовался, так обрадовался, что упал на пол в малярийной горячке. Его отнесли в госпиталь и там сказали, что он не жилец. Но потом приор госпиталя пригляделся, воскликнул: «О, это ж Караваджо!» — и решил всё-таки полечить художника лекарствами, а не волей божьей, как в остальных случаях. Поэтому через полгода Караваджо поправился, а не как в остальных случаях.

Пока Караваджо поправлялся, он уговорил одну из сестёр-монахинь на портрет. Сестру звали Лючия, как маму. Сначала всё было нормально, но потом Караваджо попросил: «Слушай, а можешь слегка вот здесь, ну... растрепать?». «Ахъ!» — воскликнула сестра Лючия. «Ну чуть-чуть, — доверительно понизил голос Караваджо, — ради искусства!». Сестра согласилась. «Слушай, ну так уже хорошо, но можешь ещё вот тут приспустить, а здесь чуток обнажить?».

И вот она сидит такая растрёпанная, приспущенная и обнажённая на одно плечико, и тут в палату врывается её разъярённый брат — Рануччо Томассони. Караваджо в тот момент даже немного обрадовался — ну наконец-то, а то он уже полгода не дрался.

Томассони выдворили из госпиталя, но не из жизни художника, потому что выяснилось — он выбрал в натурщицы ту сестру, у которой был не один, а сразу пятеро очень влиятельных братьев, которые держали половину злачных заведений Рима. Казалось, в какой кабак теперь ни приди, там сидит очередной брат Томассони и грозится отомстить за поруганную честь сестры, а то и просто бросается с кулаками. «Да какая честь! — восклицал Караваджо, который только что написал Деву Марию с приглашённой куртизанки. — Она ж только плечо показала!».

Примерно тогда же Караваджо привёл к себе в мастерскую позировать гадалку. Та схватила его за руку и немедленно нагадала скорую смерть от недобрых парней. «Да вы сговорились все, что ли!» — отдёрнул руку Караваджо и быстро дописал гадалкин портрет. После чего устало откинулся на подушки и потянулся к столу, чтобы нащупать ужин. Ужина не было — колбасу и вино украла гадалка.


Караваджо постепенно становился знаменит. Картины заказывали, за ними начали охотиться коллекционеры, меценаты предлагали ему своё покровительство. У Караваджо теперь регулярно водились деньги — пришлось подналечь на кабаки и карты.

Вскоре художник резко повышает себе уровень нормы — переходит под покровительство целого кардинала. Сначала одного, а потом и второго. Он так это и называл про себя: «Смена кардинала». Одновременно Караваджо продолжает жестоко кромсать консервативную живопись: «Вот тут будет мальчик, и его ящерица за палец — цап! И он такой — ай! И я его в этот момент зарисую, как будто сфоткал. А сюда всыплю теней, да почернее. А здесь будет хлестать кровища и все будут хрипеть от боли. И кругом будут бродяги и оборванцы!».

«Да! — кричали меценаты. — Сделай нам... как ты это называешь?.. кьяроскуро! И тенеброзо сделай!». Караваджо достиг главного совокупного впечатления от своего творчества — «это возмутительно, но очень круто».


Когда Караваджо только поселился в замке своего первого кардинала, от тамошней либеральной тусовки отделился человек и присел Караваджо на уши. Незнакомец с жаром доказывал, что вот музыка — она получше живописи будет, повыразительнее, а застывшая картинка — это так.

«А как вас зовут, извините?» — поинтересовался Караваджо. «Галилей, музыкант». «М, понятно. Мне тоже как-то в детстве лютню подарили», — сострил художник, а в следующий приезд Галилея в замок показал ему картину «Музицирующие мальчики». На заднем плане Караваджо изобразил самого себя с рожком, чтобы показать, где он дудел мнение Галилея о живописи.


Постепенно, через упорную работу и кардиналов он дорвался до росписи церквей, стал окончательно знаменит, творил монументальные полотна, но не предавал себя: продолжал пить, играть и драться по кабакам. Слава его зашла так далеко, что даже когда его посадили в тюрьму после очередной драки, навстречу ему из камеры кто-то сказал: «О, Караваджо!». Это был Джордано Бруно.

Караваджо вышел через три дня, но все три дня они проговорили, и художник остался под большим впечатлением от учёного монаха. «Судя по тому, насколько вы смелы и образованны, мой друг, вы здесь надолго», — сказал Караваджо напоследок. «Видимо, да», — спокойно ответил Джордано Бруно.

Через несколько лет в толпе на площади Цветов один из учеников Караваджо взялся за блокнот, чтобы быстро зарисовать костёр, а Караваджо выхватил у него блокнот со словами: «Ой, никакого уважения, дай сюда!». «...я сам,» — добавил он мысленно, и потом под впечатлением от горящего Джордано написал «Мученичество апостола Матфея».


Тут случилась очередная «смена кардинала», и новенький попросил Караваджо написать портрет следующего папы римского — Павла V. Вообще-то портретист из Караваджо был так себе, получалось всегда хорошо, но непохоже. А вот с Павлом V что-то пошло не так — он получился с маленькими глазками, одутловатый и неприятный. Ну, то есть, вылитый.


И может, всё как-нибудь и обошлось, но тут опять подвернулся Рануччо Томассони со своим оскорблением чувств родственных монашек.

Везде пишут, что однажды на площадке для игры в мяч случилась потасовка, а в конце на земле остался мёртвый Томассони. Караваджо был где-то рядом, поэтому его привычно посчитали виновным. Правда, в другом источнике написано, что Караваджо лично пытался кастрировать Томассони мечом, но случайно перерезал ему бедренную артерию. Убийство, так сказать, по неосторожности.

Тут Папа Павел V окончательно разозлился на Караваджо, объявил его вне закона и приговорил к смертной казни. После чего Караваджо бежит и скрывается то в Пальяно под юбками маркизы Колонна, то в Неаполе. Но богатые клиенты буквально преследуют его и безжалостно заказывают одну картину за другой.

Тайно изрисовав своими картинами весь Неаполь, Караваджо продолжал тосковать по Риму, но тут умные люди посоветовали ему махнуть на Мальту. Стань, говорят, рыцарем Мальтийского ордена, и за тебя тогда замолвят словечко перед Папой Римским. Папа мягкий, он простит.

Караваджо вошел в Мальтийский орден и прямо с порога написал портрет Магистра. Портрет и Караваджо очень всем понравились, и буквально через год — вуаля! — он уже рыцарь.


Как-то раз, шатаясь с другими рыцарями по острову, они шумели так сильно, что из окна дома высунулся какой-то человек и попросил уважаемых рыцарей заткнуться. «Вот, значит, как!» — ответили рыцари, ворвались в дом и отметелили человека всей толпойю. А он оказался уважаемым членом суда. Само собой, когда во время разбирательства члена суда попросили перечислить тех, кто его избил, он вскрикнул: «Караваджо!» — и на этом остановился.

«Да что за...» — только и успел сказать Караваджо, как его отволокли в Форт Святого Ангела и посадили в каменный мешок «гува» — четырехметровую конусную пещеру для смертников, откуда невозможно сбежать.

К утру Караваджо оттуда сбежал.

Как и многое другое в его судьбе, детали побега остаются неизвестны. Но кажется, не обошлось без старого друга Марио, которого он ещё в далекой юности рисовал в пожухлых листьях.

Караваджо продолжает бежать и скрываться, но подозрительные личности идут за ним по пятам. Это не очень сложно — нужно просто двигаться по широкому следу из живописных шедевров.

В живописи Караваджо по-прежнему придерживался передовых взглядов и всегда старался сделать что-то новенькое. Однажды двое его подмастерьев пришли в мастерскую, а там мёртвое тело, причем такое, видавшее виды на жарком Силицийском солнце. Караваджо попросил подмастерьев поднять тело и подержать ровно, пока он будет его гениально зарисовывать.

«Но... нет. Это же труп!» — замотали головами подмастерья. «Это не труп, это натура. А теперь, ну-ка!» — сказал Караваджо и выразительно поднял со стола кинжал. Так появилась картина «Воскрешение Лазаря».


В октябре 1609 года в газетах написали о смерти художника, но это был фальстарт. Просто в неаполитанском трактире его избили так, что по нему сначала было непонятно. Еле живого Караваджо оттащили во дворец племянника всё той же маркизы Колонна, чтобы он там ещё немножко порисовал.

Там художник написал «Саломею с головой Иоанна Крестителя» и отправил её Магистру Мальтийского ордена с запиской: «Извини». И ещё написал «Мученичество святой Урсулы», с которой — с Урсулой, а не с картиной — была забавнейшая история.

Урсула путешествовала в компании одиннадцати тысяч девственниц. Их поймали гунны, страшно возмутились их девственностью и всех убили, а сама Урсула вдруг покорила вождя гуннов своей скромностью и красотой. И он ей сказал: «Слушай, извини за девственниц, выходи за меня замуж». Урсула отказалась, и вождь выстрелил в неё стрелой. Ну, а что ему ещё было делать?


В общем, это была последняя картина Караваджо. Возможно, он написал бы ещё что-то, но тут папа римский анонсировал помилование. Художник немедленно собрался в Рим, чтобы как только помилование заработает, он уже — хоп! — и сразу в Риме.

Он нанял парусную лодку и вот тут всё внезапно сломалось. Караваджо уплыл куда-то мимо Рима и умер там, не совсем понятно где и когда. О том, что это случилось в Порто-Эрколе, тоже уже потом все договорились, чтобы строить из себя историков и привлекать туристов.

Точные причины смерти Караваджо неизвестны, хотя вездесущие ученые со своим углеродным анализом говорят, что его доконал золотистый стафилококк. Или сифилис. Или малярия. Или отравление свинцом от красок. А может, его настигли агенты папы Римского. Или солдаты испанского гарнизона. Или рыцари Мальтийского ордена.

Или же это были многочисленные мстительные братья той трижды разнесчастной сестры Лючии, которая всего-то навсего однажды ненадолго обнажила плечо. И от которой не осталось даже портрета.