Первое письмо Бусе

Радости взросления, Буса: отпадает изнурительная необходимость оправдываться за что бы то ни было; наконец-то позволяешь людям быть какими угодно, даже недовольными тобой; даже не переносящими тебя органически. Пусть их; у каждого своя оптика; в чей-то микроскоп ты червь, в чей-то телескоп ты Бог, в прицеле чьей-то винтовки ты главный враг - это ничего не значит, кроме того, что кто-то любит глядеть в микроскопы, кто-то - в телескопы, а кто-то - в прицелы; к тебе это отношения не имеет ни малейшего. Радости взросления, Бусинка - разрешить себе не доедать, когда уже сыт; даже вкусное; даже очень дорогое; даже то, чем угощают; свобода насытиться и отставить тарелку, и не терзаться, что вспомнишь еще этот день, когда есть будет нечего; не вспомнишь. Облегчение, Буса - больше не ревновать к младшим; не закусывать губу, мол, вот какова, девятнадцать лет, а уже главная роль в крутом кино - только жать руку мысленно: пашет девочка, а будет пахать еще яростнее: папарацци, премьеры на разных континентах, перелеты, сальности, цитаты, вырванные из контекста; что ж, удачи. Как и не хочется больше, Буса, смотреть на хорошо сохранившихся старших и говорить себе: "Тридцать шесть? Она красавица. У меня есть еще тринадцать лет". "Сорок пять? Она хороша; но это предел; у меня двадцать два года". У меня вся жизнь, Буса, и придется жить ее всю, и побывать в каждом возрасте; мы и так уже подзавязываем бухать, жрать на ночь и продолжительно п*здострадать - это скверно сказывается на состоянии кожи; плюс неплохая наследственность, Буса; меня не напугать больше - я смотрю в зеркало и вижу, как надо стричься, где через семь лет залягут первые морщины, что будет с носогубными складками, лбом, веками; я знаю, что мне максимум года четыре осталось просыпаться без похмелья и не спать по двое суток без последствий; что бассейн, массажист и психоаналитик, о да; и есть шансы, что на нас с Рыжей через двадцать лет будут смотреть и думать "Сколько им? Да у меня еще куча времени".

Радость, радость взросления, Буса: надоедает врать себе будто ты лучше, чем ты есть; это значительно утяжеляет чемоданы: ладно, подруга, ты что, реально будешь пользоваться этой маской для волос, этим скрабом для ног, будешь носить эти ненормальные каблуки? Тебе реально нужно такое ведро косметики, если ты неделями не красишь даже ресниц? Ну успокойся уже, оставь это. И книжку эту нобелевского лауреата какого-нибудь года оставь уже дома, ты не будешь ее читать, она же ясно, что для сложных натур. И ноут зачем таскать с собой везде? Чтобы показывать всем, как ты здорово умеешь его включать? Ты все равно работаешь по ночам, дома, на подоконнике, раз в пару недель от силы; возьми блокнотик и не вы*бывайся. Ок, ок, мы не семи пядей, не модельных пропорций, не самого приветливого нрава; к двадцати трем, Буса, можно не покупать книжек, в которых не понимаешь половины слов (а раньше - как же! просвещение!), не стесняться носить короткие платья с этими вот ногами, не отвечать людям, которым нечего сказать - а можешь себе представить, Бусинка, что творится у меня в инбоксах и мессенджерах, сколько там обижающихся, обойденных, неутомимых, здравствуйте-вера-и-еще-четыре-экрана - я, веришь, подыхала несколько лет от чувства вины - я не знаю, что же им всем отвечать, они же такие прекрасные люди, наверное, - а теперь простила себе их всех: я не ищу знакомств, я не даю повода, у меня чудовищно мало времени на разговоры ни о чем; и полегчало, Буса. Еще вот что хорошо - не надо больше питать иллюзий насчет собственной исключительности или незаменимости: брось ты сегодня что-то писать навсегда, никто не будет особенно долго горевать; что ни день, то новый веселый многословный блоггер в поисках благодарной аудитории; поэты, писатели, фотографы, гармонисты и балалаечники, Буса - отряд едва ли заметит потерю бойца. Я теперь не должна никому, кроме себя, и пропускаю мимо ушей любые упреки насчет "что-то вы стали тускнеть, матушка" - я отнюдь, мне просто интереснее стало писать письма и бумажные дневники; там можно с именами и матом, и не трястись потом наутро, что кто-то не тот это может прочесть. Больше не надо дружить со всем миром, Буса, нравиться всем, включать рубаху-парня; как-то больно много энергозатрат при очень сомнительных целях. Можно позволить себе роскошь молчать в компании едва знакомых людей весь вечер - раньше бы ты гарцевал, наливал бы озёра из рукава, танцевал цыганочку вокруг каждого, шутил бы и жёг напалмом, лишь бы только быть королевой вечера, признанной единогласно. Теперь выясняется, что близкие друзья твои совсем не за это тебя когда-то полюбили; а некоторые вовсе пережили немало трудных вечеров, когда ты не затыкался ни на минуту, не давал никому слова вставить и был в среднем на два тона громче всех присутствующих. Господи, облегчение какое, Буса. Все, Буса, мы завершили карьеру массовика-затейника, теперь можно наслаждаться шоу, которые устраивают новички.

Радости, радости взросления, Бусинка: больше не вскидываешься на улице на красивого человека - о, как я хочу быть им! как я хочу быть ею! Больше не ревнуешь вселенную к чужому хорошему тексту, хорошему фильму, хорошему голосу (я, я должна быть на месте автора! я должна быть на сцене!) - наоборот, Бусинка, вздыхаешь с облегчением - как круто, что это уже снято, написано и сыграно; я позанимаюсь чем-нибудь еще. Да, красивая девочка, вон та, грузинка, с тяжелыми, глянцевитыми роскошными волосами до плеч, что ложатся черными волнами, с бровями, со скулами, с тонкими лодыжками, с низким, обволакивающим, чуть сиплым голосом, ей так идут тесные джинсы, легкие туники, маленькие маечки, она так смеется невозможно, всеми зубами, чуть запрокидывая голову, густо, щедро - но зачем мне быть ею, Буса, у нее свои печали, она ссорится с деспотичным отцом, она зависит от грубого мужа, она не знает, чем на самом деле хочет заниматься - хорошо побыть ею полчаса, чтобы все ездили по тебе жадными взглядами; но проблемы я предпочитаю свои, и радости свои, и морду в зеркале тоже свою - она, может, не такой изысканной кисти, но за нее и ответственности меньше поэтому. Не хочется быть вот этим узким мальчиком в низких джинсах с цепью, в напульснике, в футболке швами наружу, чтобы ямочки, когда смеешься - всю жизнь доказывать бабам, что ты не просто лакомое мяско, а мыслящее, равное существо; беситься, когда сюсюкают; сатанеть, когда тридцатипятилетние тетки с лоснящимся декольте прихватывают за задницу в клубе, не спросив имени; зачем, Буса. Мне стало так нравиться быть собой, и только собой. Я наконец дочитала к себе инструкцию, представляешь. Меня тоже можно настроить так, чтобы я была как они. Только зачем вот.

Взросление, Буса; больше не хочется скорее вырасти. Носить строгое, говорить умное, претендовать на истинное и бессмертное; да ну и х*й бы с ним со всем, когда сидишь, скажем, в вечернем платье, босая на пришвартованной яхте в последний вечер в Одессе, в одной руке у тебя бутылка Асти Мартини, присланная доблестной одесской милицией, случайно забредшей на твое выступление, в другой туго скрученный джойнт, на коленях месячный щенок бобтейла, меховой, круглолапый, он спит и сопит во сне; на плечах у тебя куртка, принадлежащая кому-то, заботливо укрывшему, огни дрожат в воде, звезды, и ты влюблен опять, как глупый псих; зачем, зачем расти, бежать, зарабатывать себе сложное лицо и трудную судьбу, когда так круто сейчас, вот здесь - быть девочкой и собой. Лет в пятнадцать ты в каждый момент стремился показать, как чужды тебе все слабости, все общие места; ты говорил только про Бога и войну - а теперь гляди: ты юнее и глупее, чем тогда, и тебе отлично с этим. Взросление, Буса: перестаешь жаловаться и чувствовать обделённость, потому что чего сложного-то - пойди и возьми. Пойди и сам позвони. Пойди и сам добейся, вместо того, чтобы считать, сколько у других. Не хочется ни в суицид поиграть, ни в догонику, ни в сладчайшее из "никто-меня-не-любит" - так возьми задницу в горсть и влюби, и завоюй, и поговори по душам, и впрягись за кого-нибудь, чтобы потом впрягались за тебя. Так просто.

Отпала, Бусинка, любая потребность в кумирах: как можно было быть идиотом настолько, чтобы считать, будто людям нравится, когда ими восхищаются. Только очень некоторым, Буса; все прочие чувствуют себя исключительно глупо: стоят, переминаются с ноги на ногу, отводят глаза и мучительно подбирают слова для ответа. Восхищение - односторонний процесс, очень изнурительный для второй стороны: ты бы рад хлопнуть по плечу, сказать "да ладно", съязвить по-свойски и начать весело п*здеть про мужиков, но когда человек полчаса говорит "вы феномен, вы это понимаете" - можно только скучать и маяться, а потом, конечно, никогда не перезвонить. В пятнадцать лет я только и делала, что деятельно восхищалась людьми, Буса; мне теперь очень стыдно; им приходилось терпеть и мучиться. Не представляю, как это отключить в хороших и вменяемых с виду девочках и мальчиках, с которыми можно было бы легко дружить, если б они давали тебе хоть слово вставить в длинном монологе о том, как ты изменил их жизнь; но сама восхищаться перестала давно, а если и случается грешок, то только когда никто не видит. И стало лучше всем: если не говорить с людьми только о том, как Господь наградил ими человечество, можно успевать обсудить много важного и совершенно бессмысленного, но смешного. Выгода налицо.

Вот так, Бусинка. В следующим письме я расскажу тебе о своих отношениях с деньгами, временем и гинекологами.